Пионеры Вселенной - Герман Нагаев

2

Старуха Устинья была довольна своими постояльцами. Они вели себя тихо, не курили, не устраивали попоек и картежной игры, не беспокоили по ночам. Однако их отношения между собой казались ей непонятными. Горничная Глашка сообщила, что «спят в разных комнатах, как чужие», да и сама она видела, что постоялец, как приехала невеста, «осунулся с лица и стал сохнуть».

Устинья задумалась. «Видать, дело-то неладно… Барышня, должно, убежала из дома, а вступить в брак боится. Он же, бедняга, мучается, не находит себе места. Хорошо пока тихо, а если ее родители нагрянут? Тогда что? Выйдет, что я их укрывала… А укрывать не состоящих в законе хорошо ли? Пожалуй, начальство не похвалит… А видать, барышня из благородных. Вдруг окажется генеральской дочкой, али того выше – ведь засудят. Нет, я им прямо скажу – или женитесь, или съезжайте с квартиры».

Как-то, увидев Лизу во дворе, старуха остановила ее.

– Барышня, мне надобно с вами поговорить. Я тут хозяйка – с меня, стало быть, спрос и на мне ответ.

– А что случилось? Может быть, вы поговорите с Сергеем Андреевичем?

– У меня разговор особый – по женской части.

– Пожалуйста, если я… – смутилась Лиза.

– Вот, вот, угадали, барышня. Я человек простой, может, чего и не так понимаю. Однако вижу, дело у вас неладно… Приехали как невеста, а замуж не выходите. Кабы я не хозяйка – мне бы что – живите, как знаете. А тут ведь власти во все глаза глядят. Скажут, укрываю от закона…

– Ах, вот вы о чем, – сказала Лиза, испуг в ее глазах смягчился. – Вам нечего беспокоиться – мы обязательно обвенчаемся.

– Вот, вот, об этом я и толкую, барышня. Мы люди старой веры, и у нас слово твердо. Вон протопопа Аввакума на костре жгли, а он от своего не отказался… А великомученица боярыня Морозова? Ведь ее здесь в монастыре голодом морили, держали в земляной яме, в цепях.

– Я знаю, знаю…

– Погоди, не перебивай, барышня. Так вот она, боярыня-то, железной была. Недаром ее духовником состоял протопоп Аввакум… Как ни пытали, как ни мучили боярыню-то – она от старой веры не отреклась… Так и померла.

– Я очень уважаю боярыню Морозову.

– Уважаешь, а примера с нее не берешь. Я ведь насквозь вижу все. Коли убежала от родителев – значит любишь. А коли любишь – чего тянуть? Ведь Сергей-то Андреич извелся весь. Надо смелее быть, и от своего не отступать. Раз решила – баста! Никто помешать по может!.. Свое твори, и все!.. Вон я давеча видела, как купались поповны. Разделись на лугу и стоят визжат, в воду боятся ступить, мол, холодно. А надо перекреститься и – бултых! – вода разом покажется парным молоком.

– Я не боюсь, бабушка, я только… – Лизе хотелось рассказать все, но она боялась, что старуха не поймет ее чувств.

– У нас в расколе ведь тоже бывали разные случаи, – прервала ее Устинья. – Я ведь со своим Емельяном, покойничком, тоже оженилась «уходом». Родители мои были купцами-тысячниками. Хлебом торговали. Он по этой же части промышлял в наших краях на Волге, но молод был, небогат. Знал, что меня за него не отдадут. А парень – орел!.. Раз подкатил ночью на тройке. А уж я знала, ждала… Только он свистнул – я тут как тут. Села в кибитку, и айда! Так и ускакали мы от батюшки. Только примчались в Боровск, сразу же и окрутил нас старообрядческий поп. Потому – любили друг друга. А вы?.. Эх, не пойму я вас, барышня…

– Я не боюсь, бабушка, – вспыхнула Лиза, – я готова, только душа болит.

– А ты душу-то зажми в кулаке! Потому что человек-то больно хорош! Этакого днем с огнем не сыщешь.

– Эх, не понимаете вы меня, бабушка, ну да ладно. Одно скажу – я не из робкого десятка!

Стрешнев сидел за книгой у открытого окна. Лиза вошла неслышно, на цыпочках подкралась и обняла сзади:

– Сережа! Родной мой! Ты извини, что я так долго чуждалась. Мучили воспоминания. Но теперь… Похлопочи, чтоб нас обвенчали, но только без шума, не надо никакого торжества.

– Лиза! Лизок! Это правда? – Стрешнев вскочил, обнял ее и молча опустился на колени.

Тесть Циолковского Евграф Николаевич – приземистый, степенный бородач, еще недавно был священником. Но так как в его приходе жило много старообрядцев и доходы от верующих были скудные, Евграф Николаевич отказался от сана и стал учителем. Теперь же в нем возникла нужда именно как в священнике.

Выслушав Циолковского и Стрешнева, Евграф Николаевич, поглаживая бороду, неторопливо размышлял вслух:

– Кабы это раньше годика на два, я бы сам обвенчал – и делу конец. А теперь могу лишь поспособствовать… Вот ужо поговорю с отцом Иеремеем. Он тут, в Никитовке, в сельском храме… Может, и согласится старик обвенчать… Но все же нужны трое свидетелей.

– Помилуйте, Евграф Николаевич, да я же, кроме Константина Эдуардовича и вас, – никого не знаю, – взмолился Стрешнев.

– Ничего… Первым свидетелем будет Костя, а двоих я сыщу. Вы не отчаивайтесь, Сергей Андреич, раз я берусь похлопотать – все обставим, как надо.

– Только, пожалуйста, поскромней и, главное, чтобы в городе не знали – Лиза не хочет огласки.

– Как скажете. Как скажете, Сергей Андреевич. Однако хотя бы у нас собраться надо. Все-таки бракосочетание – нельзя… Да и батюшка обидится.

– Ну, ладно, коли нельзя – я согласен. Только как можно скромней.

Венчание было намечено в середине июля, когда уже начали жать рожь. Вечером Стрешнев в новом костюме и Лиза в подвенечном платье на извозчике выехали в Никитовку. Их сопровождали Циолковские. До Никитовки было верст восемь. Приехали уже в сумерки. Однако в церкви горели свечи – батюшка с причтом и свидетелями ждали их.

Венчание шло при закрытых дверях. Молодые обменялись кольцами, поцеловались. Батюшка исполнил обряд и сам проводил до дверей.

В Боровск молодые вернулись уже глухой ночью.

3

Венчание Стрешневых и скромная свадьба, устроенная через несколько дней, явились настоящим праздником для Циолковских, живших тихо и замкнуто. Особенно радовалась Варенька, что удалось отвлечь мужа от работы и раздумий, поглощавших у него все свободное время. «Теперь Стрешневы вместе будут бывать у нас – заживем веселей».

Варенька была живой, жизнерадостной, и ее тяготила уединенная, затворническая работа мужа. У нее самой хватало забот по хозяйству и с ребенком, и все же Вареньку тянуло и к людям, и в лес, и на реку.

Еще до приезда Стрешнева она не раз просила мужа подружиться с кем-нибудь из учителей, чтоб составить небольшое общество. Но Константин Эдуардович был поглощен своими занятиями, да и стеснялся своей глухоты.

Одиночество порой и его тяготило, и он мечтал о хорошем, преданном друге, с которым бы можно было поделиться мыслями, найти в нем сочувствие и поддержку, но такого человека не находилось…

С тестем не было ничего общего. Они почти не разговаривали. Варенька хотя и старалась во всем сочувствовать и помогать мужу, была очень далека от понимания его замыслов и стремлений.

Волей-неволей Циолковскому приходилось жить отшельником, работать уединенно. Впрочем, к этому он привык еще с отроческих лет.

4

В детстве Циолковский помнил себя веселым, шаловливым, беспечным, глядящим на мир, полный манящих звуков, радостно и восторженно. Это было в Рязани – тихом городе на Оке, за которой неоглядно-широко темнели дремучие леса.

И вдруг – несчастье! В девять лет Костя заболел. Однажды, набегавшись на улице, он пришел домой красный, вспотевший. К вечеру у него началась рвота, резко поднялась температура, выступила мелкая сыпь. Его напоили чаем с малиной, уложили в постель. Но ночью стало еще хуже: Костя метался, бродил. Мать и отец до утра не сомкнули глаз…

Утром привезли старичка-доктора, и тот, осмотрев больного, покачал головой:

– Да-с, случай крайне тяжелый – скарлатина, да еще токсическая… Однако будем бороться, – и сел выписывать рецепт.

Бедная, кроткая мать две недели не отходила от постели Кости и, казалось, вырвала его из цепких лап смерти, исцелила. Но мальчик, поднявшись на ноги, недоуменно смотрел вокруг округлившимися глазами – он почти ничего не слышал.

Доктор, проверив слух Кости, развел руками:

– Да-с, осложнение на уши. Да-с… Нехорошо-с… Однако еще не все потеряно. Будем лечить. Бывает, что слух удается вернуть. Ребенку нужен свежий воздух и хорошее питание. Питание и уход. Да-с…

Костя целыми днями лежал в саду, пил козье молоко, ел мед. Недели через две наступило некоторое улучшение. Костя стал вслушиваться в пение птиц, в лай собак. Но погода неожиданно испортилась. Его перевели в комнату. Он был еще слаб, и доктор советовал лежать.

Мать, желая развлечь Костю, склеила коллодием из тончайшей бумаги маленький аэростатик и, надув его дымом, принесла в комнату. Аэростатик взлетел почти к потолку.

– Мама! Мама, это же воздушный шар! – радостно закричал Костя. – Дай его мне.

Мать подала аэростатик сыну. Но дым уже остыл, и аэростатик не мог подниматься.