Алексей Козлов. Преданный разведчик - Александр Юльевич Бондаренко

Козлову предъявили обвинения в терроризме. Вот, просто его обвинили, и всё, хотя при нём, разумеется, не было ни оружия, ни взрывчатки, и не было никаких оснований полгать, что он готовит покушение на любимого южноафриканского президента (президент у власти – он всегда любим народом) Маре Фильюна[207]. Сделано это было совсем не для того, чтобы соблюсти какие-то рамки законности – мол, возможно ли без всяких оснований упрятать в тюрьму иностранного гражданина? – а потому, что подобное обвинение означало, что задержанный не имеет права на адвоката, не может общаться с внешним миром и получать какую-либо информацию. В общем, это была очень удобная для спецслужб статья обвинения.

Картинно негодовать, громко выражать возмущение «Дубравин» не стал: он не только прекрасно понимал тщетность подобных попыток, но и внутренне был готов к такому повороту в своей «карьере нелегала» – ему известна была судьба «Марка», известна была судьба «Бена»…

Арестованного привели в какую-то комнату там же в аэропорту, раздели до трусов и обыскали самым тщательным образом – как выразился сам Алексей Михайлович, «обшмонали грубо и цинично». Затем его доставили в тюрьму, очевидно, ранее принадлежавшую BOSS – Бюро государственной безопасности (Bureau of State Security), которое занималось разведкой и контрразведкой, политическим сыском и спецоперациями, а также, что весьма вероятно, и политическими убийствами. Однако в самом конце 1970-х годов, после громкого коррупционного скандала, BOSS было реорганизовано сначала в Департамент национальной безопасности, а затем, в том самом 1980 году, – в Национальную службу разведки, сокращенно NIS. В общем, в службе этой была своя «эпоха перемен», а это далеко не самое лучшее время для сотрудников, теряющих привычную почву под ногами и с трудом принимающих разного рода «спущенные сверху» новации, а потому – весьма нервных. Считалось, что главной задачей новой службы будет аналитика, оценка событий, происходящих на Африканском континенте и в мире, однако традиции BOSS, которое в наших спецслужбах нарекли «бурским гестапо», жили и продолжались. В NIS (National Intelligence Service), несмотря на то что ключевое слово Intelligence переводится с английского и как «разведка», и как «интеллект», били совсем не интеллигентно.

Допросы, сопровождавшиеся избиениями и пытками, начались сразу же. При том, однако, сложилась парадоксальная, чтобы не сказать, дурацкая ситуация: юаровцы не знали, какую информацию они хотят получить от задержанного, а тот, в свою очередь, не мог понять, что произошло. Палачи рычали: «Признавайся!» – но он, если бы даже и захотел, то не знал, в чём. А он не хотел, и он не собирался признаваться абсолютно ни в чём.

Первый допрос «Дубравина» длился целую неделю, семь суток – именно суток, а не дней, потому как проходил он без какого-либо перерыва, менялись только уставшие следователи, и сопровождался постоянными избиениями. Практика в полном смысле слова гестаповская, но имеющая свой изъян: обессиленный бессонницей, избитый человек впадает в прострацию, словно бы влекомый неким неумолимым и безжалостным течением. И тут главное понимать, что ты ничего, абсолютно ничего не можешь сделать, чтобы эти мучения прекратить, а потому старайся расслабиться и терпи, терпи, терпи… Здесь ты бессилен.

Хотя на самом деле всё было совершенно наоборот, и чтобы прекратить мучения, ему было достаточно сказать всего лишь несколько слов – но для того, чтобы этих слов не сказать, требовалась огромная сила воли. На все вопросы он отвечал только одно: что он западный немец, что он коммерсант, что он абсолютно не понимает, за что его задержали и какое отношение он может иметь к терроризму. Только лишь это – и ничего более. Но это было до того, как он был «идентифицирован» как «A.M. Kozlov». После этого он уже вообще ничего не говорил…

Нет, не зря люди, близко знавшие Алексея Михайловича, с ним работавшие, называли его характер железным, гранитным!

Помните наставление старшего товарища из романа «Щит и меч»? «Что бы ни было – вживаться. Самому с себя содрать шкуру, вывернуть наизнанку, снова напялить. И улыбаться. Такая работа». И он – вживался, вживался в ту жуткую обстановку, которая теперь стала его жизнью; шкуру с него сдирали другие, и улыбаться ему было не нужно, ему нужно было только убедить себя в том, что он бессилен что-либо изменить, а потому просто должен терпеть. Просто – как бы тяжело это ни казалось. Что ж делать – такая работа, он сам её выбрал, вернее – сам на неё согласился, хотя преспокойно мог бы сейчас сидеть в казённо-уютном кабинете советского посольства в какой-нибудь пусть даже в самой-самой захудалой стране, которую проклинают все дипломаты, мечтающие – по крайней мере на словах – оттуда поскорее уехать. И всё равно, там было бы гораздо лучше.

Но и об этом сейчас думать было нельзя. Нужно было вживаться – нужно было выжить, нужно было вернуться, чтобы подробно доложить на Лубянке о произошедшем. Нужно было жить потому, что в Москве, в небольшом интернате за зелёным забором, ждали его Миша и Аня, для которых он сейчас был и отец, и мать, а в Вологде его самого ждали его родители. Он же не знал, что Михаил Алексеевич словно бы получил какой-то сигнал свыше о его задержании – и сердце его не выдержало этого тайного известия…

Алексей Михайлович уже говорил нам про своего следователя полковника Глоя, кабинет которого «украшал» портрет фюрера. Так вот, из воспоминаний Козлова – в продолжение темы: «У него существовала забава: в кабинете стулья были с выгнутыми спинками, так вот мне за спинкой стула стягивали наручниками руки, моя спина выгибалась, и достаточно было ткнуть пальцем, чтобы человек падал. А пол там был бетонный. В общем, руки у меня были все разбиты в кровь. На пятый раз, когда падаешь, теряешь сознание».

Кажется, взяв на вооружение опыт гитлеровского гестапо, сотрудники юаровских спецслужб сумели успешно его преумножить.

Вот даже и сидеть на стуле ему, ошалевавшему от бессонницы, удавалось далеко не всегда. Нередко его заставляли стоять – ему это было тяжелее, зато палачам бить его было сподручнее. Как-то раз его заставили стоять, запрещая прикоснуться к чему-либо, на протяжении двадцати шести часов. Когда эта, очередная, пытка закончилась, его вывели в туалет, и там он упал, потеряв сознание.

Палестинский поэт Абдулла Исса – о том, как, где и почему они познакомились, мы расскажем потом, а сейчас лишь уточним, что встреча эта произошла гораздо позже и «в другой жизни», – вспоминал то, что Алексей Михайлович рассказывал про допросы в юаровской тюрьме. «Главное, что из его слов я помню – он говорил, что всё это дуэль. Нельзя дать противнику, особенно – следователю на допросе, победить тебя. Ты должен победить! Не дай ему возможность, чтобы он вёл, направлял тебя, руководил тобою. Надо, чтобы он не господствовал над тобой! Это я помню. Это стало для меня уроком. Ни в коем случае нельзя поддаваться. Читая его историю, я вижу, что он не поддавался. Никто не мог знать, какие у него были “хитрые моменты”».

«Хитрые моменты» – это то, где он обманывал следователей, и таковые у него, безусловно, были. Какие? Думается, что следователям это тоже хотелось бы выяснить.

Всему, однако, приходит конец – вот и «Дубравину» где-то через неделю сказали, что ему можно будет выспаться. Но это оказался не желанный акт милосердия, а новая пытка. В его камере, куда его вернули, постоянно звучали через динамик магнитофонные записи, сделанные, очевидно, во время пыток: истошные крики, звуки ударов, истеричный плач, даже скрежет зубовный. Впрочем, быть может, это была и «прямая трансляция» из кабинета того же полковника Глоя. Про яркий свет мы уже и не говорим, ибо когда хочется спать по-настоящему, то на такие «пустяки», как свет и шум, просто не обращаешь внимания. Но вот что действительно не давало спать, так это то, что через каждый час в камеру заходила охрана, как бы проверяя, всё ли здесь в порядке. И всякий раз арестованный должен был перед ними вставать.

Вскоре у него начался «международный период» – к арестованному стали приезжать представители различных разведок.

Вот ведь, как всё интересно получалось! Ещё в 1963 году ООН призвала к установлению эмбарго на военные поставки для расистского режима ЮАР; пять лет спустя список санкций был расширен, коснувшись областей образования, культуры и спорта – в частности, с 1964 по 1988 год спортсмены Южно-Африканской Республики не допускалась к участию в Олимпиадах; к началу 1980-х годов, в связи с той самой