Модный Лондон. Одежда и современный мегаполис - Кристофер Бруард

Александра Прингл, которая подростком в середине 1960-х годов переехала из Челси в Кенсингтон, прекрасно чувствовала скованную атмосферу района: «Только полный самоконтроль и благоприличие, ни следа той свободы и уюта, которые царили в Челси»[446]. И все же Biba, похоже, нарушал это положение вещей, побуждая Кенсингтон «оставить церемонии» и заставляя наконец потесниться «эту крепость старых девиц – Derry & Toms»[447]. В своих мемуарах «От A до Biba» Хуланики, учившаяся на модного иллюстратора, рассказывает, что рано приспособилась к эстетике нищеты и заброшенности, которую Анжела Картер называла характерной чертой последней половины 1960-х годов. В 1964 году Хуланики открыла первый магазин Biba в обшарпанном помещении аптеки на Эббингтон-роуд, W8:

Там сохранилось множество черных и золотых надписей, окна были до половины закрашены черным, с золотой окантовкой. Все наружные деревянные панели были покрыты превосходной облезлой пепельно-синей краской. <…> Друг одолжил нам два бронзовых светильника с тяжелыми черными абажурами. Мы сшили длинные шторы из ткани со сливовым и темно-синим узором Уильяма Морриса и сливовой подкладкой. Я отказалась закрашивать отслоившуюся краску на фасаде[448].

Организовав паломничество в это довольно глухое местечко, Biba в следующем году переехал в большее помещение, в бывшую бакалейную лавку в Кенсингтоне, на Черч-стрит, где, как замечал Джонатан Эйткен, «посреди викторианского великолепия невероятной пышности бордовых обоев и тяжелых гардеробов красного дерева цветистость свингующей моды была совершенно обнажена»[449]. На этом этапе развития магазина ассортимент был простым, но богатым, и включал «все, начиная от ярко-розовых носков до федор величиной с сомбреро и украшений в стиле поп-арт»; бóльшую часть продукции разрабатывали и производили сами сотрудники магазина[450]. Хуланики строго контролировала продукцию Biba и шила одежду на идеальную покупательницу, в описании которой можно узнать «долли-бёрд»:

Она молода и красива. У нее вздернутый носик, розовые щечки и худое тело с длинными тощими ногами и маленькими ступнями. У нее хорошая осанка и довольно маленькая грудь. Ее голова покоится на длинной лебединой шее. Ее лицо – правильный овал, а веки опускаются под тяжестью длинных острых ресниц. Она выглядит неженкой, но на самом деле она – кремень. Она поступает так, как ей хочется, и не слушается советов матери[451].

Такое представление об идеальной внешности разделяли клиентки самой различной конституции – как посетительницы магазина, так и широкая аудитория покупательниц, делавших заказы по почте[452]. Эйткен подсчитал, что «в неделю тяжелые викторианские двери из дерева и латуни пропускали три тысячи доллиз, желавших спустить свои последние шиллинги на соблазнительные… безделушки из этой пещеры Аладдина»[453]. И хотя среди них были знаменитости, такие как Кэти Макгоуэн, Джули Кристи, Силла Блэк, Сэнди Шоу и Твигги[454], основную массу покупательниц составляли «девушки из рабочего класса со скромным… достатком», которые тратили на одежду и аксессуары Biba порядка семи фунтов в неделю. Хуланики гордилась: «доля клиентских расходов не снижается, поскольку новое платье устаревает после месяца носки, и самая тяжелая экономическая стагнация не затрагивает кошельков секретарш»[455].

Этот секрет успешной торговли обеспечил Biba сотрудничество с сетью Dorothy Perkins, а позднее, в 1969 году, обусловил переезд в здание, которое раньше занимал магазин ковров Сирила Лорда на Кенсингтон-хай-стрит. Наконец, превращение в Big Biba, с 1973 года обосновавшейся в универмаге Derry & Toms, ознаменовало отход от изначальных идеалов фирмы и положило начало вредоносному конфликту с собственниками корпорации, British Land, который привел к закрытию магазина в 1976 году[456]. Громкие коммерческие перестановки отвлекли внимание от того факта, что мечты «долли-бёрд» кардинально изменились – красноречивее, нежели раздоры в совете директоров, это свидетельствует о закате мифа свингующего Лондона. Александра Прингл так отмечала перемены:

Когда магазин переехал из закоулка на главную торговую улицу Кенсингтона, в нем проявилось распутство, какое-то сладострастие. Протиснувшись в тускло освещенную общую примерочную, гордясь худобой, благодаря которой все вещи сидели на мне лучше, чем на окружающих, я примеряла одежду для распущенных и одиозных: скользящие платья из яркого атласа, шляпки с черной вуалью, туфли для искусительниц. Там были вечерние платья, от которых сама Бэтти Грейбл пришла бы в восторг, косметика шоколадных и черных тонов для женщин-вамп и соблазнительниц. А для реальной жизни там были плащи, чтобы подметать лондонские мостовые, футболки цвета старого чепца и тусклые замшевые сапоги на молнии[457].

Расходятся с впечатлениями Прингл воспоминания Хуланики, согласно которым сознательная перемена курса открыла новые возможности к самопреобразованию, возможности, в которых была столь стеснена классическая долли с Кингс-роуд и которые затем обнажили всю ограниченность идеи свингующего бутика: «Когда «долли» попадала в Biba, ее оглушала музыка и ослепляла полутьма, и она становилась более загадочной. Это невероятно – видеть, как люди примеряли на себя… образы из моих фантазий. Я чувствовала, что мы даем им основы, которые они могли изменять под себя»[458]. Размышляя о причинах того, почему магазин так долго сохранял влиятельность, историки наподобие Элизабет Уилсон, полагали, что его стиль оказал влияние на возникновение панка в конце 1970-х годов, освободив пространство «для экспериментов и переиначиваний»[459]. Хотя в самых мрачных проявлениях панк-культура подвергала сомнению центральные принципы философии и мировоззрения 1960-х, подчеркивая лицемерие и бессодержательность предыдущего десятилетия, едва ли можно считать совпадением тот факт, что герои панка ходили по тем же лондонским улицам, посещая те же места на Краю света и на Кенсингтон-хай-стрит, что некогда принадлежали «долли-бёрдз».

Глава 7

Студент

Кэмденский рынок. 1970–2000-е

По дороге от станции метро «Кэмден-таун» до канала все поросло водорослями. Кожаные куртки, бутлеги, рифленые футболки и снова кожаные куртки, токсичные бургеры – все в водорослях. Ни один человек в своем уме не решился бы в субботу или в воскресенье пройти по Хай-стрит дальше Ryman’s: по выходным там крутятся около двухсот тысяч человек[460].

Рынок Кэмден на северо-западе города на протяжении последней четверти XX века служил для мировой публики выражением лондонского городского нерва и самой актуальной уличной моды. Правда, рыночная культура постепенно теряла свою остроту, но молодежь, посещавшую город, запруженные кэмденские мостовые, эклектичный ассортимент и специфические звуки и запахи заставляли почувствовать себя причастными к контркультурным трендам и городской моде, и этот опыт был куда ярче, нежели тот, что могли предложить Карнаби-стит или Кингс-роуд. Старшее поколение местных жителей и скептически настроенные авторы находили Кэмден куда менее привлекательным. Журналист Марек Кон сравнил блуждание среди его прилавков с малоприятным заплывом по сточной канаве, пересекающей северо-западную часть города. Конечно, к началу 1990-х годов рынку Кэмден ощутимо недоставало привлекательности. То, что изначально задумывалось как оригинальная территория контркультурной торговли старинными предметами и товарами ручной работы, под влиянием неконтролируемого разрастания площадей и свободной рыночной конкуренции утонуло в океане дешевых подделок под дизайнерские вещи, навязчивых запахах уличной еды и толпах бесцельно блуждающих туристов. Впрочем, оставляя в стороне современные коннотации пошлости и убожества, следует признать, что спонтанный и энергичный рост и романтическая репутация рынка как обиталища бунтарского и новаторского духа по сей день заставляют видеть в Кэмдене символ лондонской моды нового тысячелетия – пребывающей в экономическом упадке, но не теряющей своего запала.

Для меня, студента, приехавшего в Лондон в середине 1980-х годов и остановившегося в студии в районе Холлоуэй в двадцати минутах пешего хода от Кэмден-тауна, рынок был воплощением неизвестной и загадочной столичной культуры. В 1984 году он был в три раза меньше и бедокурил только по выходным. Помню блуждания среди прилавков с музыкой, безделушками и поношенной одеждой под зимним свинцовым небом, ледяные руки и горячий чай с сахаром. Для человека из Южного Сомерсета, где горизонт узок, неприглядные и серые улицы северного Лондона открывали безграничные возможности самопреобразования. Мрачноватые ирландские пабы и рабочие общежития, супермаркеты с уцененными товарами, обшарпанные кинотеатры с классикой, вшивые ресторанчики с кипрской кухней и старомодные парикмахерские – кэмденская почва была благодатной для мрачных фантазий в духе фильма «Уитнейл и я», которыми бредили лондонские студенты[461]. Это было время шахтерских забастовок, торжеств с антикапиталистической подоплекой, устроенных Советом Большого Лондона, демонстраций против статьи 28 и альбомов группы «The Smiths». До гедонистических оргий рейвов, когда на почве контркультуры взойдет насыщенная цветом, переливающаяся клубная культура 1990-х, оставалось совсем немного.