Проклятие красной стены - Алексей Витаков

Илха был замыкающим колонны. Он успел только увидеть толстый, летящий прямо на него ствол вековой сосны. Потом в глазах резко потемнело. Могучая сила выбросила всадника из седла и придавила к земле. Конь умер почти сразу. С перебитым хребтом животное свалилось в придорожную снежно-грязевую кашу, ноги разъехались, шея вывернулась, ржание застряло в горле, вырвался лишь хриплый выдох. Топор миновал Илху: он потерял сознание, а рязанцы посчитали, что после такого удара выжить невозможно. В глубине леса русы вырыли огромную яму, куда и свалили всех убитых воинов вместе с лошадьми. Сыну бедного табунщика снова повезло: он оказался сверху. Его бросили лицом вниз. В груде мертвых тел остались пространства, в которых держался воздух.

Илха очнулся в кромешной тьме. В нос ударил резкий запах лошадей и немытых, потных человеческих тел. Трупы еще не остыли. В первое мгновение ему даже почудилось, что он в стойбище и вот-вот тишину разорвет манящее ржание коней, послышатся крики часовых, возвещающие начало нового дня. Он пошевелился, встал на четвереньки — струйки земли с тихим шуршанием побежали по складкам одежды. Память медленно, но неумолимо возвращалась. Наконец Илха понял, что он в большой общей могиле. Голова гудела медным колоколом, тело не слушалось. Собрав всю волю и остатки сил, монгол рванулся, распрямился, стоя на коленях. По лицу, норовя забиться в глаза, потекла тяжелая, прихваченная холодом глина, вспыхнул ослепительный солнечный свет. Илха стоял на коленях, раскинув руки, и смотрел на Вечное Синее Небо. На нем было лишь нижнее белье из мокрого шелка. Кожаные доспехи, чапан, шапку, оружие и даже ичиги забрали себе победители. Илха не чувствовал ни обжигающего декабрьского ветра, ни липнущих к лицу колких русских снежинок, ни могильного холода сырой, начинающей дубеть земли. Преодолевая боль в затекших мышцах, он встал и, пошатываясь, сделал несколько шагов. Он выбрался на дорогу, и тут силы вновь покинули его. Сквозь угасающее сознание Илха услышал звон колокольчика, топот конских копыт и чужую речь.

Колупай, завидев лежащего поперек дороги человека, остановил сани. Спрыгнув с воза, подошел и, посмотрев тому в лицо, быстро перекрестился. Первым желанием мужика было отбросить тело на обочину да и ехать с богом дальше. Но какая-то струнка под сердцем тонко натянулась и задрожала. «Ай, чтоб ты, окаянный, к черту под копли попал! Гляди ж ты, в одном исподнем расхлыстался на дороге! Ну, на кой ляд ты мне ныне сдался?! Ну, за что ты мне, Господи, такое наказание послал?! Сколь, Господи, ты меня еще испытывать будешь!» Колупай схватил под плечи бесчувственного монгола и заволок в сани. Сел сам и, бросив взгляд через плечо, ругаясь в голос, снял тулуп и накрыл им Илху. Влетев на рысях в деревню, Колупай прямиком помчал к дому Завиши, женщины-сорокалетки, набожной и известной своей добротой.

Внешне она соответствовала имени: высокая, статная, с прямыми темно-русыми волосами. Четырнадцать лет назад Завиша овдовела: мужа на охоте задрал медведь. Замуж повторно не вышла, не потому что не хотела, а побаивались ее местные мужички: мало того, что красивая, так еще и с неуступчивым сильным характером, который отчетливо читался в серо-голубых глазах. Сына Андрея поднимала одна, не прося помощи ни у соседей, ни у родственников, что жили за рекой в пятнадцати верстах. Завиша славилась как очень хорошая ведунья: издалека шли к ней люди лечить свои хвори и врожденные болезни.

Когда за оградой ее двора остановились сани и послышался встревоженный голос Колупая: «Эй, Завиша, выходи, по твою душу тут-ка!» — она сразу поняла, что случилось неладное, и, накинув поверх льняной сорочки полушубок, выбежала на улицу. Увидев на соломе человека, всплеснула руками:

— Неси в сени. Домой к печи не вздумай, не то в тепле кожа лоскутами отходить начнет.

— Да нешто я дурень какой!

Колупай взвалил на плечо Илху и побежал к крыльцу. Завиша велела положить больного на лавку, а сама ножом отрезала кусок овечьей шкуры.

— Ничего, ничего, пришибло малость, ну, это-то пройдет, а вот холод из тела выгонять надо, иначе погибнешь!

Ведунья, приговаривая, начала растирать шерстью кожу монгола, сначала едва касаясь, а потом все сильнее. Он так и лежал без сознания.

— Уходи, лют-мороз, зол-морок, не морозь человека доброго, его дома ждут не дождутся. Жена-красавица ждет, дети скучают, конь в стойле затосковал!

Завиша так трудилась над больным, напрягая все внутренние силы, что от нее пошел пар.

— Ну же, просыпайся, лядащий, мужик ты али не мужик!

Она била больного по щекам и снова растирала, шептала непонятные слова и, разжимая губы, посылала свое дыхание ему в рот. Прошло не меньше часа, прежде чем Илха захлопал глазами и застонал.

— Ну, слава тебе, Господи, очухивается!

Изможденная ведунья опустилась на лавку у ног больного.

— Теперь, Андрейка, застели на печи — туда его отнесем, — обратилась к сыну-подростку, который все это время наблюдал за ней из темного угла. — Эко, легонький-то какой. Давай, сынок, от такого не надорвешься.

Мать с сыном подняли Илху и понесли в дом.

Сутки монгол метался в сухом жару. Завиша вливала в него отвар за отваром большими глиняными кружками, ложилась рядом и прижималась всем телом, обнимая руками и ногами, не давая душе ускользнуть из тела. А когда пошел наконец обильный пот, женщина слезла с печи и устало сказала:

— Вот теперь жить будет!

Когда Илха первый раз спустился на пол и прошел по скрипучим половицам босыми ногами, Завиша, сидя за прялкой, широко улыбнулась и показала рукой на икону Божьей Матери, что смотрела из верхнего правого угла сквозь зыбкий огонек свечи:

— Ее благодари, спасительницу и заступницу нашу!

Монгол не понял русской речи, но суть уловил и низко поклонился лику Богородицы.

На следующий день Андрей стал водить Илху по дому и, показывая пальцем на предметы, говорить, как они называются. Монгол с интересом повторял, стараясь правильно произносить каждое слово. Иногда получалось довольно смешно, и все трое весело хохотали. Бывший раб неожиданно для себя стал замечать, что ему очень хорошо в этом деревянном доме, с этими терпеливыми людьми, а при мысли о хозяйке новое, доселе неизведанное тепло разливалось по всему телу, к горлу подкатывал сладковатый комок. Столько света и простора никогда еще не ощущала душа монгольского воина. С утра до вечера он трудился, как заведенный, выполняя всю нехитрую работу по дому, изучая русский язык и научая монгольской речи на диво смышленого Андрея.

Прошло два месяца. Зима понемногу начала сдавать позиции, уступая робкому солнечному свету. Стали появляться первые тонкие извилистые ручейки, а с крыш зарядила капель. Навоз, который лежал возле хлевов, оттаял и пах на всю деревню. Люди стали чаще наведываться друг к другу в гости, обсуждали будущую страду. Дети с улюлюканьем и смехом носились по улицам, придумывая разные игры и запуская то змеев в небо, то деревянные плотики по ручьям. Казалось, не было никакого монгольского нашествия, не горела многострадальная Рязань, не рыдали по убитым вдовы и старики.