Тот Город (СИ) - Кромер Ольга

– Ведь это же неправда, девочки? Ведь такого не может быть, как такое может быть? Ну пусть нас держат, как зверей, под палкой и в клетке, но их-то за что?

– Всё может быть, – зло оборвала Танька. – Или ты не насмотрелась ещё?

В конце зимы Танька перестала получать посылки и письма, мать прекратила писать внезапно и без объяснений. Танька отправила ей письмо, второе, потом решилась, написала брату. Разрешалось отправлять одно письмо в месяц, и месяц она терпеливо ждала ответа, повторяя по нескольку раз на дню: «Маманька у меня совсем ещё молодая, сорок пять – баба ягодка опять». Письмо вернулось с пометкой «Адресат выбыл».

– Может быть, их сослали, – предположила Ося.

– Или брат мать запугал, – добавила Наташа.

Танька не ответила, залезла на своё место. Ночью Ося проснулась от того, что нары тряслись крупной дрожью. Ося свесилась с нар, вгляделась в серую зыбкую полумглу, где Танька, лежавшая под ней, заходилась в страшном беззвучном плаче, билась головой о верхние нары, зажимая себе рот кулаком. Ося соскользнула вниз, силой уложила Таньку, прикрыла серым, износившимся до прозрачности одеялом и шёпотом запела материну старую колыбельную:

– W górze tyle gwiazd, w dole tyle miast. Gwiazdy miastu dają znać, że dzieci idą spać. Ach śpij, kochanie. Jeśli gwiazdkę z nieba chcesz – dostaniesz. Czego pragniesz, daj mi znać, ja Ci wszystko mogę dać. Więc dlaczego nie chcesz spać?..[53]

Колыбельная была длинная, Танька затихла, успокоилась, сказала хрипло:

– Петь-то не умеешь вовсе.

– Не умею, – согласилась Ося.

– Без души поёшь, одним голосом. О чём хоть песня-то?

– О любви, – подумав, ответила Ося.

Через три дня на лесоповале Ося с Танькой пилили толстую старую сосну. В лесу было сыро после трёх дней дождей, пила с трудом въезжала во влажную кору, они давили из последних сил. Наконец, пропилили сосну почти насквозь, Танька привычно крикнула: «Бойся!» – и пнула толстый ствол. Дерево покачнулось, сначала завалилось немного набок, потом плашмя упало вперёд. Ося подхватила пилу, поискала глазами Таньку – её не было. Ося позвала, никто не откликнулся. Она огляделась: за густой сосновой кроной промелькнул и скрылся в сторону леса Танькин красный платок. Ося замерла, боясь сделать лишний шаг, боясь привлечь внимание охраны. «Стой! – закричали на другом конце просеки. – Побег! Побег!» Началась пальба, беспорядочная и бестолковая, в сторону леса пробежали два охранника с собакой, заключённые повалились на землю, чтобы не попасть под шальную пулю. С четверть часа только и слышно было, что выстрелы, крики и собачий лай. Потом всё стихло, колонне приказали построиться, повели в лагерь. Всю дорогу неверующая Ося истово молилась: «Господи всемилостивый, дай ей убежать. Господи всемилостивый, дай ей убежать».

Колонна вошла в лагерь, начальник вышел к строю, спросил: «Кто был с ней в паре?» Ося сделала шаг вперёд, начальник сказал, не глядя: «В карцер на неделю без вывода». «Пусть карцер, господи милостивый, пусть карцер, – согласилась про себя Ося, – только дай ей убежать».

Карцера боялись, потому что здоровым оттуда не выходил никто. Три дня означали простуду, неделя почти всегда кончалась воспалением лёгких, а уж десять дней в карцере, особенно зимой, означали верную смерть если не сразу, то через несколько месяцев, от туберкулёза. Но Ося не чувствовала страха, странное тупое равнодушие охватило её ещё в лесу, когда лежала лицом в траву и думала, что осталась совсем одна: Наташу друг-врач устроил санитаркой в больничку, а Таньку, даже если и поймают её живой, всё равно расстреляют для примера. В одиночку Осе не выжить, тут Красный прав, и если уж помирать, то лучше побыстрее, и карцер тут только поможет.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Конвойный толкнул её прикладом, Ося покорно пошла к БУРу. Впихнув её в крошечную, два на два, комнату без окон, солдат захлопнул дверь. Ося нащупала в углу нечто вроде помоста, сделанного из тех же сучковатых жердей, что и барачные нары, залезла на него, улеглась и подумала, что в карцере не так уж плохо: впервые за последний год она осталась одна, ничем не занята, можно обдумать как следует всё, что так долго она откладывала на потом из-за нехватки сил и времени. Лежать на жердях было неудобно, но сидеть было ещё неудобней, ноги не доставали до пола, жерди прогибались и слегка раскачивались наподобие гамака. Через полчаса охранник открыл дверь, силой стащил её с помоста, пнул сапогом для острастки и ушёл. Едва закрылась дверь, Ося снова легла.

Так воевали они до ужина. Вечером, получив триста граммов карцерной пайки – в наказание за плохое поведение её лишили баланды, – Ося снова улеглась и принялась медленно, вдумчиво есть, разжёвывая каждый кусочек до жидкой кашицы. Этому тоже научил её Красный – чем медленнее ешь, тем сытее будешь.

Когда через неделю, шатаясь от слабости и прикрывая рукой глаза, болевшие от света, Ося вышла из карцера, конвойный приказал: «Налево». Барак Осин стоял справа от БУРа, но она не удивилась, на это не осталось сил, просто покорно побрела туда, куда вёл конвойный. Он привёл её к главным воротам, Ося подумала вяло, что, наверное, переводят в другой лагерь, но конвойный, неприятно осклабившись, остановился возле какой-то маленькой серой кучи, лежавшей у всех на виду возле самых ворот. Ося глянула пристальней на кучу. У ног конвойного, на серой пыльной земле бесформенной грудой лежало то, что когда-то было Танькой, весёлой, звонкоголосой, неунывающей Танькой, с которой полтора года Ося делила хлеб и нары, но которую узнала сейчас только по красной косынке. На том, что когда-то было Танькиной шеей, висела табличка «Так будет с каждым, кто осмелится бежать».

Сзади послышались шаги, подошёл начальник КВЧ, вежливо кивнул Осе. Она подняла на него глаза, снова опустила их на Таньку и поклялась себе всем святым, что есть на свете, что выживет, непременно выживет и расскажет. Расскажет всем, кто захочет и не захочет слушать, кто поверит и не поверит. Найдёт Танькину мать, Танькиного брата и расскажет. Выживет и расскажет.

3

В августе, когда совсем уже не осталось в лагере людей, способных на тяжёлые работы, пригнали новый этап. Лагерники, только что вернувшиеся из столовой, жадно подглядывали сквозь мутные, плохо мытые окна, каждому хотелось встретить знакомого или хотя бы земляка, узнать, как там жизнь в родных местах, расспросить про семью и друзей. И каждый боялся, у каждого замирало сердце, если лицо в проходящей мимо колонне казалось слишком знакомым, родным. В Осином бараке, где уголовников было не так много, всё больше 58-я, плохо пережившая зиму, почти треть мест была свободна. Конвой привёл человек сорок новеньких, впихнул внутрь, старший крикнул: «Дневальная, разберись!» – и захлопнул дверь.

Новенькие стояли у двери робкой плотной группой. Бессменная дневальная Елизавета Алексеевна подошла, поздоровалась, показала на свободные места. Женщины разбрелись по бараку, лежавшие на нарах следили за ними с любопытством. Ося знакомых не ждала, а потому сразу вскарабкалась на свой верхний этаж и принялась повторять английские модальные глаголы: Елизавета Алексеевна, всё детство проведшая в Лондоне, после долгих уговоров согласилась учить её. Английский помогал забывать о тяжёлой ненависти, не оставлявшей Осю с того дня, как она вышла из карцера. Ненависть изматывала, утомляла физически, словно груз её имел настоящий, ощутимый вес, а сил и так уже не было: с новой своей напарницей Ося нормы не вырабатывала и всё лето просидела на минимальном пайке. Так что английский ещё и помогал отвлечься от тянущего, жмущего чувства голода.