Тот Город (СИ) - Кромер Ольга

Я покачал головой, не хотелось перебивать её, объяснять всю нашу с Осей сложную историю. Катерина Ивановна усмехнулась, кивнула, словно соглашаясь сама с собой. Видно было, что прошлое затянуло её, что ей хочется рассказать, хочется вспомнить.

– Месяца два провалялась, врач всё сактировать её хотел, да не вышло, молодая слишком была. Отошла потихоньку, но сказали – рожать не будет. Помню, неделю она молчала, в землю смотрела, ни с кем не говорила. На работе в землю смотрит, на поверке – в землю, а в бараке залезет к себе на верхотуру – она любила высоко, всегда верхнее место занимала – и всё, словно и нет её. Но не плакала, это мне тоже по душе было, я и сама не из плаксивых, слёзы лить не люблю, что от них толку. Да…

Тут война началась, у нас зека многие на фронт просились, за Родину воевать. Поляков всех отпустили в ихнюю армию польскую. А наших никого не пустили. Как сейчас помню, парень у нас молодой был, Виталик, так уж он упрашивал их, а начлаг ему говорит: «Вот ты в бой пойдёшь, что кричать будешь? Все кричат: «За Родину, за Сталина», – а ты Родину предал, Сталина предал – как ты в бой пойдёшь?» Так вот. Потом, правда, отпустили кой-кого на фронт, всё больше урок, они «социально близкие» прозывались, не то что мы, пятьдесят восьмая.

К концу войны слух прошёл, что после победы амнистия будет, отпустят нас. Надеялись мы крепко, да зря. Дезертиров отпустили, уголовников, семь-восемь[48] отпустили, а 58-я вся осталась. Каэры[49], раскулаченные – всех оставили. Да ещё пополнение пришло, пленных целую колонну пригнали, кто у немцев сидел, теперь в Ухтижемлаг сел. Тоже враги народа оказались. В плен попали да живы остались – ну как не враги.

Тут сроки людям начали выходить, которые в тридцать четвёртом сели, в тридцать пятом. Некоторых вроде отпускают, а другим от ворот поворот, добавят срок, и обратно в лагерь, а что, почему – разве ж они объяснят. Народ устал, бежать принялся. Словят – так всё едино в лагере помирать, а вдруг да не словят. Сначала ловили всех. Словят, забьют и труп у ворот бросят, чтобы нам, значит, неповадно было бежать. Полежит дня два, потом уберут, люди всё ж таки, не собаки.

А тут сбежали четыре мужика, двое урок и два офицера из пленных, и нету трупов. День, два, три – нету. И слух вдруг пошёл, что есть в тайге место такое, Тот Город называется, там ни Сталина, ни псов его не признают, живут, как прежде в Сибири жили, вольно.

Как прослышала я про это, решила бежать. Ольге сказала, она думала долго, мялась, не шибко хотела. А потом вдруг надумала и говорит мне. Знаешь, говорит, сидела я в тридцать седьмом году на Шпалерке с женщиной одной, из эсеров, и рассказала она мне, что есть эсеровский схрон где-то в здешних краях. И вроде как жить в нём можно. Может, он и есть Тот Город? Даже если нет, можно там перекантоваться, пока Тот Город найдём. Я говорю: а где? Да вот, говорит, есть деревня такая, Озябь, оттуда я дорогу наизусть помню, женщина эта заставила выучить, а вот где эта самая Озябь – чёрт её знает, вроде где-то подле Ижмы.

Стали мы расспрашивать потихоньку, где она есть, Озябь эта. Никто не знает. Говорю, может, не Озябь, может, по-другому как. Нет, говорит, точно помню, Озябь, недалеко от Ижмы. Так, может, придумала она всё, старуха эта? Нет, отвечает, вряд ли. Да и зачем? А сильно много тоже не поспрошаешь, вохра подозревать начнёт. Оставили мы эту Озябь, дальше думать начали.

Мужик был один, Анатолий Петрович, инженер, за вредительство посадили его, знал он про наши планы, всё уговаривал к финской границе идти. Говорил, месяца за три дойдём. Грузин был ещё, Гиги, из офицеров, тот всё на юг тянул. Дойдём, говорит, до Грузии, там нас не выдадут. Чудак человек, до Грузии две тыщи вёрст.

Слухи всё ходят про Тот Город, значит, а мы придумать ничего не можем, договориться не можем, чую, пустое всё, не выйдет толку. Лето уж кончается, зимой не убежишь: и следы, и холодно, и еды в тайге не найдёшь. Совсем было я отчаялась, а тут, в октябре уже, возвращаемся с работы, идём мимо забора, что между зонами, а там Андрей стоит, ещё один из наших, и шапка на нём задом наперёд надетая. А это знак у нас был такой сговорённый, ежели что-то важное мужики хотят передать.

Вот вечером пробралась я к забору, у нас там местечко было. Прибегает Андрей, вижу, прямо распирает его. Нашли, говорит. Что нашли? Да Озябь эту нашли. Это раньше Озябь была, а теперь посёлок имени такого-то да сякого-то. Он с вольнонаёмными работал, Андрей, они ему и рассказали: ходу туда километров сто кругом, а напрямую и того меньше. Дня за три можно управиться. Правда, оттуда ещё столько же, Ольга говорила, ну всё не тыщи.

Ну вот, разговоры кончились, надо дело делать. Для начала, сколько нас будет, кого возьмём. Женщин нас пятеро было, вместе мы держались: я, да Ольга, да Лена вот, Елена Фёдоровна, видел ты её вчера. Ещё Наталья была, Ольгина подружка, и Дарья, Васькина вот бабка. Нет уж их, ни Натальи, ни Дарьи, царствие им небесное, хорошие были бабы. Мужиков, думали, тоже пять возьмём, чтобы по парам, я с Андреем сговорилась, Наталья с Алексеем любовь закрутили, так, думаем, ещё троих возьмём. Гиги просто пожалела я, не выжил бы он в лагере, гордый слишком. Анатолий Петрович рукастый очень был, такой завсегда нужен, оба надёжные мужики, не продадут, если что. Андрей Василия ещё позвал, друга своего, золотой мужик, его ты тоже вчера видал, Васькин дед. Лена за Льва просила, да мы не схотели его, Льва этого, больно в нём гонора было много, а толку вроде мало.

Она отхлебнула остывшего чая и засмеялась первый раз за два дня знакомства.

– Видишь ты, как повернулось, в конце-то ушёл Лев с нами, и толку от него вышло больше, чем от нас всех вместе. Так-то. Ну вот, начали мы продукты копить. Сухари сушили, Анатолий Петрович на кухне плиту чинил, крупы стащил с полкило, Гиги у одного урки ножик выменял за бритвы трофейные, у него набор немецкий был, семь штук, чудом на зону пронёс. Спички раздобыли, верёвки наплели. Табаку накопили – собак со следа сбить.

Пока собирались, на дворе уж январь, морозы за тридцать, надо весны ждать. Ждём месяц, ждём два. И вижу я, что-то с Ольгой не то творится, всё она пристаёт ко мне, допрашивает: мол, убежим, доберёмся до Озяби этой, даже до Того Города доберёмся, а дальше-то что. Я говорю, жить будем вольно, хозяйство заведём, как люди живут, так и мы. Нет, говорит, как люди мы жить уж никогда не будем, а будем до конца дней своих от собственной тени шарахаться. Я говорю, а сейчас лучше? Не знаю, отвечает, может, и лучше, сейчас я ничего не боюсь. Сызначалу она не больно хотела, а теперь и вовсе расхотела. Каждый божий день мы с ней ругались.

Тут март наступил, потом апрель, дело к весне, начали мы потихоньку запасы выносить да за зоной прятать. А весна поздняя, как назло, в апреле снег лежит, в мае лежит, только к концу мая таять начал. Двадцать второго мая, до сих пор помню, встретились мы с Андреем, он и говорит, вот бы случилось чего, чтобы вохру отвлечь, нам бы легче бежать было. То ли знал он чего, то ли просто в воду глядел – про то он мне так и не сказал никогда, а только на следующий день в лагере пожар начался. У нас тогда начлаг был – вшей не любил, жуть. Ровно помешанный на этих вшах был, каждый вечер досмотр устраивал, и, ежели у кого найдут, всем бараком тут же в баню. В бане холод собачий, мыться неохота, плеснёшь на себя водой из ушата и сидишь коченеешь, вещи ждёшь из прожарки. Сколько народу через эту баню концы отдало – не сосчитать.

Ну вот, вечером забрали полбарака в баню, а вторые полбарака маются, очереди своей ждут. Во вторую очередь никто не любил ходить. Первые хоть после бани часа четыре покемарят, а вторым до бани не уснуть, а после бани уж и подъём. Сидим ждём, вдруг слышим, кричат снаружи, а мы в бараке заперты, не выйти. Потом вдруг раз, и дверь нараспашку, мы – наружу бежать, а там баня горит, полыхает, ровно в аду, народ голышом выскакивает, вохра палит в белый свет что в копеечку, шум, гам, тарарам. Тут откуда ни возьмись – Андрей. Всё, говорит, забирай всех, уходим. Я – в барак, собрались мы, и тут Ольга говорит, мол, без меня уходите, не пойду я. Всё, что есть у меня, берите, вам пригодится, а я обойдусь. Я говорю: