Тот Город (СИ) - Кромер Ольга

– Извини, – сказал я быстро. – Просто с машиной в тайге делать нечего, она не проедет здесь.

– Я аэросани однажды видела. Очень даже хорошо ехали. Далеко, правда, не разглядишь толком.

– Аэросани? – изумился я. – Настоящие?

– Уж небось, – засмеялась Катька. – Мы тоже кой-где побывали, кой-чего повидали, правда, Володя?

Корнеев помычал что-то невразумительное.

– А телевизор у тебя есть?

– Есть.

– У всех в городе есть?

– Почти. Желающих много, телевизоров в продаже мало.

– Почему? Их трудно делать?

– Должно быть, – ответил я, решив, что проблемы планового хозяйства ей объяснят без меня.

– А что ты больше любишь: фильмы смотреть или книжки читать?

– Наверное, всё-таки читать.

– Я бы больше фильмы любила, – сказала она мечтательно. – Я все книжки уже по сто раз перечитала. А кино тоже можно много раз смотреть? Тётя Лена сказала, что все актёры очень красивые. Я люблю красивых. Тётя Лена в молодости была красивая. И бабушка.

– Ты тоже ничего, – брякнул я. Она смутилась, покраснела, посмотрела на меня искоса, словно проверяя, не шучу ли, не смеюсь ли над ней. Корнеев глянул на меня недобрым, оценивающим взглядом.

– Бывают и некрасивые артистки, – сказал я, чтобы прервать неловкое молчание. – Вот Фаина Раневская, например, – она гениальная актриса, но совсем, совсем некрасивая.

– Зачем же на неё смотрят?

– Играет замечательно. А какие книжки ты читала?

– Все, какие есть у нас, какие папка с Володей для меня раздобыли. Все тридцать шесть штук. А ты сколько книг прочёл?

– Не знаю, – удивился я. – Не задумывался. Тысячу, наверное, или полторы.

– Брось заливать, – сказал Корнеев.

– Почему заливать? – обиделся я. – Я читаю одну, иногда две книги в неделю, сам посчитай, сколько это выйдет за пятнадцать лет.

– Две книги в неделю, – повторила Катька, и глаза у неё сделались совершенно круглыми, как у совы. – Сколько ты всего знаешь, наверно.

– Тыщу книг прочёл, а белячка не может освежевать, – презрительно бросил Корнеев.

– Ему не надо в городе зайца свежевать, – рассудительно возразила Катька. – А сколько у тебя знакомых, Андрей?

– Как это?

– Ну, сколько ты людей на свете знаешь? Я двадцать три знаю.

Я засмеялся, она обиделась, на сей раз сильно, закусила губу, пытаясь удержать слёзы, но они всё равно брызнули. Она сердито вытерла их кулаком, сказала:

– Володя верно говорит, тебе нас не понять. Но мы тоже не лыком шиты, смотри.

Она вскочила, подошла к двери, раскрыла её, села на пол в дверном проёме, уперлась руками и ногами в стенки проёма, вскарабкалась до самого верха, до потолка. Потом так же в распорку спустилась вниз, посмотрела победно, спросила:

– Слабо?

– Слабо, – признал я. – Да ты просто Маугли, Катька.

– Я знаю про Маугли, – гордо сказала она. – Мне дядя Лёва рассказывал.

– А ещё про кого знаешь?

– «Евгения Онегина» наизусть знаю, хочешь, расскажу?

– Верю.

– А что я про городскую вашу жизнь не понимаю, так и ты про нашу тоже не слишком…

– Я не над тобой смеялся, Катька. Просто в городе нельзя так спрашивать, сколько ты человек знаешь. Я каждый день сотни людей встречаю в метро, в магазине, в университете. Я их знаю или не знаю? С соседями своими каждое утро здороваюсь, я их знаю?

– Что, даже соседей не знаешь?

– Откуда? Меня дома нет целый день, я то в универе, то в библиотеке, то…

Я осёкся, Катька глянула с очень женским интересом, Корнеев встал, приказал:

– Пошли, Катерина, поздно, спать пора.

– Ты иди, Володечка, если устал, – ласково сказала она. – Мне ещё поговорить охота.

Корнеев снова плюхнулся на топчан.

– А у тебя какой фильм самый любимый? – спросила Катька.

– Думаю, «Солярис».

– Это про что?

– Про космос, как люди жили в космическом корабле.

– А мы спутник видели, много раз. Знаешь, когда дядя Лёва узнал про спутник, он заплакал, и тётя Лена его утешала. И дядя Вася утешал. А бабушка сердилась. А книжка какая у тебя самая любимая?

– «Властелин колец». Это про хоббитов, это такие люди маленькие, вроде гномов, но добрые.

– Взаправдашние? – вновь округлив глаза, спросила Катька, и я закусил губу, удерживаясь из последних сил. – И что они делали, хоббиты?

– Жили, воевали. Жили, между прочим, в подземных домах, совсем как вы. Знаешь, Кать, я в Ленинград вернусь, я тебе много книг пришлю, целый ящик.

– Ой, правда? – Она вскочила, подбежала ко мне и чмокнула в щёку.

Корнеев бормотнул что-то недовольное, она клюнула в щёку и его, спросила умоляюще:

– Ведь ты же мне их принесёшь, правда, Володечка?

– Принесу, – буркнул Корнеев, краснея.

– Всё-таки здорово, что ты к нам пришёл, Андрей, – сказала она, со вздохом опускаясь на чурбачок. – А то у нас тут всё про охоту, да про рыбалку, да как мясо на зиму солить. С тётей Леной и с дядей Лёвой можно говорить о чём хочешь, но я все их рассказы уже наизусть знаю. Расскажи ещё что-нибудь. Например, какое в Ленинграде небо?

– В Ленинграде странное небо, – сказал я, подумав. – Оно всегда в облаках, но всё время разное. Над Невой – одно, над Фонтанкой – другое, на Мойке – третье. Ленинград вообще очень разный. Он – как театр, такой город-театр, понимаешь, сегодня в нём одно представление, завтра – другое. Даже Медный всадник разный, иногда – гордый, иногда – злой, иногда – напуганный.

Утром едешь в универ, садишься в метро, дождик капает, все нахмуренные, воротники подняли, шарфами замотались, друг от друга прячутся, а вышел из метро – на улице солнечно, ветерок, листья рыжие, золотые, багряные, так горят, что даже на лицах отражаются, всё такое тёплое вокруг. И люди теплеют.

Вечером из универа вышел – опять другой город. Свет прозрачный, серый, по небу словно огненные драконы ползут, за ними хвосты белые, длинные, кудрявые, отражаются в Неве, но не гладко, не ровно, потому что ветер и рябь. Получается, что наверху – небо мёртвое, застывшее, а внизу, в реке, – живое, движущееся.

Катька прижала к щекам сжатые кулачки, зажмурилась, прошептала:

– Как хорошо! Попасть бы туда хоть на денёк, хоть на часок.

– В тайге не хуже, – сказал Корнеев. – Всё, Катерина, спать.

Он взял её за руку и бесцеремонно вытащил из комнаты. Я повалялся немного, открыл дневник и снова закрыл его, и отправился на кухню в поисках чая и собеседников. На душе было очень неспокойно, и одиночество только усиливало это неспокойствие.

На кухне сидел пожилой лысый мужчина, видимо, Васькин дед, подшивал унты огромной иглой. Увидев меня, он кивнул, спросил:

– За чаем пришёл или за разговором?

– За тем и другим, – ответил я.

Мужчина засмеялся, сказал:

– Чайник на шестке.

Я огляделся, но никакого шеста не увидел.

– Не знаешь, где шесток? – спросил мужчина. – У тебя что, бабки в деревне нет?

– Нет, – виновато признался я. – У меня родители детдомовские, оба.

Мужчина встал, взял жестяной неуклюжий чайник с каменного прилавка возле печного устья, подцепил его длинной рогатой палкой – ухват, вспомнил я, это называется ухват – и протолкнул в глубь печки. Потом вернулся к столу, спросил:

– Непривычно тебе, жизнь наша?

– Непривычно, – согласился я. – Но очень интересно.

– Сейчас-то хорошо мы живём, почитай ни в чём нужды нет. Картошка своя, мясо своё, молоко своё, табак – и тот свой сажаем. А начинали мы, ох как тяжело начинали. Сколько у нас тут народу померло. Ничего ведь не было. Первую зиму как голодали мы, страх вспомнить. Всё серу еловую жевали. На лучине растопим, в воду накапаем, она там кругляшами схватится, а мы их жуём целый день. И есть не так охота, и зубы белые, я её до сих пор жую, серу эту, глянь.

Он продемонстрировал мне крепкие, очень белые зубы.

– Спичек, понятно, не было: искрой сухой трут зажигали. Гриб это такой, по деревьям растёт – трут. Мыла тоже не было: разведёшь в воде золу – вот тебе и мыло. Керосина потом раздобыли, Володькин дед помог. А лампы нет. Так мы из грибов лампы делали: дырку в шляпке проткнёшь, нитку просмолённую протянешь – вот тебе и лампа. Детишек писать учили, так чернила из сажи делали, а тетрадки – из бересты. А Лене Фёдоровне – из сажи да моркови, чтобы поправляла красным, всё как положено. Одежду из конопли шили, прялку я сделал, Даша моя и пряла, и всех обшивала. Ну да ничего, сдюжили, нынче вон как славно живём. Васька мой и вовсе как сыр в масле катается. Но я тебе так скажу. Все мы, конечно, потрудились, у нас тут все рукастые, все работящие, но без Льва да без Данилы, Володькина деда, не выжили бы мы. Лев – понятное дело, голова у него, что Дом советов, но и Даниле – земной поклон. Это нынче Володька наши шкуры да живицу в Заготсырье сдаёт, а дед его нам без всякого интересу помогал, себе в убыток. Человек был хороший, чудо человек, золото. Ну и без Катерины не выжили бы, без Ивановны, она нам пропасть не дала, руки опустить не дозволила. Так что ты, парень, на неё не серчай. Она человек крутой, иной раз и обидно скажет, зато всегда от сердца, нет в ней такого, чтобы душой кривить, не из тех она, что в лицо мёдом мажут, а за спиной хулу скажут.