Святые из Ласточкиного Гнезда - Донна Эверхарт

на него. Работники вокруг продолжали читать молитву, их голоса эхом разносились по лесу. Ворон с отвращением покосился на цветных.

– Смотри-ка ты. Всё молятся, святых из себя строят. Ну-ка, заткнитесь, хорош тарахтеть.

Риз встал и процедил сквозь стиснутые зубы:

– Выпусти его. Сейчас же.

Ворон ухмыльнулся, отошел к своей лошади и стал рыться в седельной сумке.

– Ну-ка, ну-ка… Где-то тут должен быть.

– Да не тяни ты, бога ради! – крикнул Дэл.

Десятник перестал копаться в сумке, похлопал по карманам рубашки и достал ключ.

– Ага! Вот оно чудо, скажешь, нет? Молитвы подействовали, не иначе.

Дэл старался держать себя в руках. Ему понадобилось все его самообладание, чтобы не кинуться на Ворона и не вырвать у него ключ. А тот подошел к ящику и опустился на колени. Постучал по крышке.

– Эй? – Потом развел руками, словно говоря: «Ну что ж, бывает».

Дэл рявкнул:

– Да скорее ты! – и шагнул ближе.

Ворон вставил ключ в замок и с ухмылкой бросил взгляд через плечо на группу работников, которые все еще робко шептали молитвы, а Риз стал расхаживать взад-вперед, сжимая и разжимая кулаки. Наконец раздался щелчок, и Ворон поднял крышку. Когда он заглянул внутрь, все ахнули. Ворон вскочил, попятился, споткнулся о корень и упал навзничь. Это разбило оцепенение, сковывавшее остальных. Толпа дрогнула, кто-то закричал и отбежал за большие сосны, пытаясь хоть как-то отгородиться от того, что хранил в себе этот ужасный ящик. Если человек покинул наш мир таким ужасным путем, то наверняка перед смертью настрадался так, что мог и привидением стать, – вдруг он теперь придет по их души?

Ворон вскочил и отступил назад, потирая рукой подбородок, словно увиденное все еще не умещалось у него в голове. В кои-то веки у него даже язык отнялся: ни словечка, ни единой остроумной реплики. Дэл заглянул в ящик. Все вокруг затихло, даже птицы на деревьях. Экклезиаст возвысил голос, словно взывая к небесам, и это придавало происходящему жутковатый оттенок.

– Не бойся, ибо Я искупил тебя, назвал тебя по имени твоему; ты Мой. Будешь ли переходить через воды, Я с тобою, – через реки ли, они не потопят тебя; пойдешь ли через огонь, не обожжешься, и пламя не опалит тебя[8].

Дэл смотрел на человека по имени Рэй Кобб, и чувство у него было такое, будто его водой из ведра окатили. Он присел на корточки, протянул руку, чтобы дотронуться до Кобба, а рабочие – и те, кто стоял за деревьями, и те, кто не двинулся с места, – ждали, испуганно перешептываясь. Мысли лихорадочно метались у Дэла в голове: он с трудом пытался осознать открывшуюся ему правду. Это не мужчина. Эта бедняжка – молодая женщина, ошибки тут быть не может. О чем она думала, черт возьми? Зачем она это сделала?

Он повернулся к Ворону и вперил в него беспощадный взгляд.

– Это девушка.

Голоса слились в негромкий гул: все переваривали услышанное.

– Так это не мужчина? – слышалось тут и там.

– Женщина?

Риз поднялся и выпрямился. Он был зол, как никогда в жизни. Ворон поправил недоуздок своей лошади, отряхнул ладонями штаны, уставился на дерево, как будто увидел там что-то интересное. Дурачка изображал.

Дэл сказал:

– Ты идиот.

Суини огрызнулся:

– Откуда мне было знать, черт возьми? Никто не знал. Даже ты.

– Мужчина, женщина! – махнул рукой Дэл. – Цветные, белые! Ты перегнул палку. Ты всегда перегибаешь палку.

– Как же! Можно подумать, ты с самого начала тут был и все знаешь. Черт! Это вообще не твоего ума дело, понял?

– Это мы еще посмотрим. Посмотрим, что скажет Пиви. Надеюсь, он вышвырнет тебя отсюда. А еще лучше, если тебе самому придется посидеть внутри. Ты убил невинную девушку.

Дэл ткнул пальцем в стенку ящика, и в тот же миг из него донесся жуткий хрип. Работники тоже услышали его, и на этот раз все разом пустились наутек: они были уверены, что Кобб, который, оказывается, вовсе и не Кобб и вообще женщина, каким-то непостижимым образом воскрес из мертвых. Они разбежались кто куда, мелькая среди деревьев.

Ворон ожил, вскочил на коня и заорал:

– Назад! Не воображайте, что сможете удрать! Я с вас быстро ваши черные шкуры спущу! Черт подери!

Дэлу было не до рабочих. Затаив дыхание от смрада, он подхватил женщину за плечи и под колени и поднял на руки. Она оказалась не тяжелее мешка с картошкой. Лицо у нее было жуткого цвета: между мертвенно-бледным и грязно-пятнистым, как будто кровь уже почти не бежала по жилам. Прерывистое дыхание вырывалось из груди с громким, пугающим хрипом. Тем, кто не сбежал, – Клайду с Экклезиастом – сразу стало ясно, как Риз догадался, что перед ним женщина. Большое темно-багровое пятно между ног на комбинезоне яснее ясного говорило, что Кобб – не тот, за кого его принимали. Мужчины отвели глаза, а Дэл подошел к повозке и опустил туда свою ношу. Забрался в повозку сам, чуть приподнял женщину и уложил ее голову к себе на колени.

– Экклезиаст, – позвал он, – отведи Руби в сарай, накорми ее хорошенько и воды вволю дай.

– Да, сэр, все будет в порядке, – пообещал Экклезиаст.

Клайд сидел впереди и ждал. Дэл сказал:

– Давай-ка отвезем ее к Риддлам – посмотрим, что сможет сделать мисс Корнелия, если тут что-то еще можно сделать.

Клайд щелкнул языком мулу, чтобы тот трогался.

Дэл попросил:

– Поживее.

По дороге он видел, как разбежавшиеся мужчины выходят из леса и направляются к дому.

Они с Клайдом прокричали:

– Она выживет! Поправится! – и двинулись дальше к Ласточкиному Гнезду.

Дэл всматривался в лицо женщины. Теперь все становилось понятным. Многие странности, которые он замечал, – и маленькие руки, и цветы на столе, и девчачьи простыни. То, как она себя вела. Он должен был догадаться, что это значит, но не догадался. Может быть, раньше, до того случая в зернохранилище, он почуял бы в ней женщину. Зачем она пришла сюда, зачем выдала себя за мужчину, было непонятно, но, слыша ее прерывистые шумные вздохи, он сомневался, что когда-нибудь узнает причину. Скорее всего, и она, как Птичка, не дотянет до утра. Чудно́: то имя, под которым он ее знал, годилось для нее и сейчас. А как еще ее называть? Рэй Кобб – она и есть Рэй Кобб, по крайней мере для него.

Он держал ее голову у себя на коленях, чтобы меньше трясло по дороге, но она была так плоха, что заботиться о ее удобстве, пожалуй, уже не имело смысла. Она не шевелилась, только