Земной крест - Ким Балков

бы насмехался над ней, всевластной. Но в какой-то момент словно бы стушевался, стал не так настырен, подымая волны, и те, расслабленно легшие близ таких же, утративших недавнюю мощь, оказались сейчас же схвачены ледяной рукой и уж не могли стряхнуть с себя сонное оцепенение и присмирели. Байкал очутился под белой искрящейся поверхностью, она по первости была равнинной, так что и глазу зацепиться не за что, но спустя неделю море поменялось, точно бы вспомнив про свою прежнюю лихость, и загудело, заухало, местами поломало лед, и вода выплеснулась на поверхность и потянулась к низкому небу, пока не обернулась ледяной горкой. И здесь она, у ближнего закаменелого берега, и чуть в стороне такая же и за версту отсюда осаженилась сребротелая. Горки кличутся средь сибирского люда торосами. Иной раз тихо вокруг, солнце поблескивает, по-зимнему белое и круглое, а на обережье потренькивают зимние птахи, но стоит приблизиться к торосу и замереть на минуту, тут же услышится как бы не от мира сего, глубинное что-то, вещее, и тогда сделается на сердце дивно, и ты вообразишь себя совсем не тем, кто ты есть на самом деле. Вот и Тихончик услышал, помедлив у ближнего тороса, а услышав, взвизгнул и запрыгал на месте, великоватые, не по ноге, ичиги, отысканные Евдокией в старье, и вовсе скособочились. Но потом он успокоился, прислонился спиной к темному невысокому торосу с глубокими трещинами, таящими в себе тихую опасность и остужающе действующими на душу, смятенную особенным пониманием сущего. Тихончик ощутил это, особенное, скорее, робость перед неразгаданным морем, но постарался не подлаживаться под нее, в нем еще не остыла радость, говорящая о жизни и обо всем, что окружает человека, прикасается к нему хотя бы и струями холодного воздуха. Но, не умея до конца справиться с робостью, Тихончик начал бормотать что-то; это бормотание делалось все шибче, и вот уже было не бормотание, а нечто мелодичное и ясное, при обычном разумении мира ничем не удивительное и отгадываемое как откровенная ненормальность и редко кому кажущаяся горьким довеском, нагоняющим на сердце печаль и давящую, ничем вроде бы необъяснимую угнетенность духа. А когда бормотание усилилось, его действительно можно было принять за мелодию, едва ли прежде кем-то слышанную. В глазах у Тихончика затеплилось, точно бы стали в нашем привычном понимании вполне с мыслью, проникающей так глубоко, что диву даешься. Такое чувство, что блаженного коснулись короткие лучи солнца, играющие средь лесной поляны, и, хотя и захолодавшие, все ж ласкающие глаз теплые деревца, а может, и тихо струящаяся речушка, подле которой широко и развесисто вознесся черемуховый куст, много лет бывший бесплодным. Иль еще что-то дивное коснулось Тихончика и прибавило к тому, что утаивалось в нем исконнего, от приятия мира, доброго и смиренного, что-то от дольнего мира, к чему так тянется сердце каждого, но что не сделается никому близким, сминаемое привычными человеческими заботами, напитавшимися как губка вседозволенной и легко принимаемой людьми постылой недобротой.

Тихончик нынче вроде бы и прежнего прозвания человек, однако ж с какой-то особенной приемлемостью себя в мирском окружении, с чувствами мягкими и нежными. Прикоснись к ним, и ощутишь в них влекущее, а потом и хотел бы отъединиться от блаженного, да уж не сумеешь…  Тихончик вроде бы понимал это, но не возгордился, а даже застеснялся, уж и к тонкоствольному деревцу, выброшенному на закаменелый берег из ближней рощи и тут же зацепившемуся за упругую неразъемную землю, только и прикоснется шершавой ладонью и тотчас отдернет руку, как бы боясь причинить ей, ослабленной упорным бореньем с ветром, что колышут байкальские волны, ломают и матерые деревья, нечаянную боль. В его бормотании выговаривалась тихая и грустная мелодия, и вправду, никем не слышанная, однако ж понятная и деревьям, что постанывали, а теперь вдруг притихли и внимали ей, напрягшись, стараясь уловить всю ее, полюбившуюся им, чуть отступившим от берега, на котором вытянулась одна на диво прямая березка. Тихончик и впрямь словно бы понимал про себя и старался быть пуще обычного ласковым в своем обращении к сущему и тянул руки к небу. И тогда в его мелодичном бормотании все напрягалось, звенело, и странно, что и в такую минуту его сердце выдерживало, не рвалось на куски. А то он вдруг наклонялся и трогал захолодавшие камни, точно бы пытаясь передать им тепло души, и тогда бормотание ослабевало, казалось, что уже не наберет прежней силы. Но стоило Тихончику подойти к тонкоствольному, еще не поломанному, обереженному для каких-то целей деревцу, как мелодия упрочнялась и подвигалась к ведомому лишь ей неближнему пределу. Однако ж и сам Тихинчик ничего бы не смог поведать про нее. Если бы у него начали допытываться, он, наверное, пуще того помягчел бы и что-то сказал бы на странном своем смутном языке, ненадолго прервав мелодию, а потом снова поднял бы ее, покинув людей в прежнем их неведеньи.

Агалапея вышла из избы, кутаясь в черную шаль, накинутую поверх курмушки. Подворье было порушено и уже без живности…  Впрочем, это не совсем так, из полуразвалившейся стайки, сколоченной из тонких гибких жердин, вылезла безрогая белая коза. Стайка еще долго простояла бы хотя и без доброго скотьего тепла, да в прошлом месяце какой-то здоровенный бугай из числа расконвоированных полез на нее грудью и продавил крышу, помстилось неразумному, будто там скрывают от него маковые головки, высушенные на гибком, остро пахнущем жареными зернами листе, тогда-то и сдвинулась стайка, скособочилась, все ж не упала и теперь еще не прогибается на ветру…  Воровской глаз выискивал и живность. А она-таки была в стайке, да где бугаю отыскать ее. Старая коза наловчилась отличать варнака от простого смертного, выделяла и новенького, а не только того, кто в прошлые разы вынюхивал. Вот учует она от лагерной братвы засланного и убежит за стайку, забьется в конуру (Собаки-то нет, подалась в лес, поняв, что на отчем подворье кормиться нечем), ну, забьется коза в конуру и сидит там, притихши. А когда варнак, отбедокурив, уйдет со двора, скрипя скрученными голяшками рыжих сапог, она выберется из конуры, подступит к хозяйке, заблеет, подслеповато щурясь, точно бы жалуясь на судьбу, что велит ей невесть где противно своему естеству прятаться. А порою коза ходила вместе с хозяйкой по лесу ли, по байкальскому ли плесу, не отставая ни на шаг. Агалапея замечала ее старание и норовила укоротить шаг. Подчас сердилась, это если коза уж очень старалась и дышала тяжело. Агалапея с укором смотрела на нее, говорила