Притчи. Ведический поток - Сергей Александрович Кукушкин

class="p1">Двадцать пятого ноября 1244 г. по дороге, ведущей в Конью, из Кейсери ехал одинокий путник, мерно покачиваясь в такт шагу низкорослого осла. Вряд ли бы добрался он до этой долины, если б не ахи[19], их напутствия и советы. От самого Тебриза ахи передавали его, как письмо, из рук в руки.

Сколько дорог исходил он, с какими только учеными людьми не встречался и шейхами не беседовал! И ни один не имел ответов на его вопросы, ни один не мог понять его бунтарский дух, вытерпеть непримиримость суждений. Даже великий мудрец Ибн аль-Араби, у которого многому научился путник, и тот был ограничен своей наукой, своими знаниями, он не мог отказаться от них. Но если наука из средства превращается в цель, то и она становится завесой перед Истиной. Когда он сказал об этом Ибн аль-Араби, тот только голову склонил:

— Безжалостен хлыст твоих слов, сынок!..

В Багдаде беседовал путник с достославным шейхом Эвхадеддином Кирмани и спросил его:

— Что творишь?

— Созерцаю месяц в тазу с водой! — ответил тот.

Не в новинку был путнику язык арифов. Шейх подразумевал: созерцаю абсолютную, совершенную красоту Истины в каждой капле воды. Отраженную красоту…

— Если не вскочил у тебя на шее чирей, подними голову! Погляди на небо, отчего ты не видишь месяц там? — сказал путник.

Если не понял его Ибн аль-Араби, не снес его речей Кирмани, то чего ждать от других?! Наверное, где-то на свете есть тот, кто мог бы понять его, стать зеркалом его души.

Путник въехал в город. У ворот сидели саррафы — уличные менялы. У них можно было разменять любую монету. Он бросил на коврик саррафа серебряный дирхем, получил от него десять акче, упрятал их за кушак, и, расстелив у стены караван-сарая циновку, уселся на нее, поджав под себя ноги. Он не торопился. За долгие годы странствий у него вошло в привычку, прежде чем начинать какое-нибудь дело, проводить один день вот так, сидя на улице, а второй — бродя по базару. Приметливому взгляду бывалого странника за эти два дня открывалось главное — чем и как живет город. И без особых усилий случай всегда посылал ему нужные встречи.

В ту памятную субботу Джалалиддин снова был приглашен на диспут. Темой диспута были два хадиса. Пророк Мухаммед сказал: «Первое, что сотворил Аллах — белую жемчужину». И еще сказал: «Первое, что сотворил Аллах — разум». Спор разгорелся о том, однозначно ли выражение «белая жемчужина» перворазуму.

Джалалиддин ехал по улице, опустив голову. Диспуты давно наводили на него глухую тоску. Казалось, ученые мужи собирались не для того, чтобы понять друг друга, а, напротив, ждали лишь оплошности или оговорки противника, чтобы поймать его на слове и показать собственную ученость.

Внезапно его конь остановился. Джалалиддин поднял глаза и увидел обнаженные до локтя жилистые руки, схватившие под уздцы его иноходца, редкую бороду и сверлящий взгляд странника.

Двадцать шестого ноября 1244 года встретились два человека, открыли себя друг в друге, поняли, полюбили. Не будь этой встречи, по иному чувствовали и думали бы миллионы людей сегодня.

В тот день родился для мира один из величайших поэтов Земли — Джалалиддин Руми, воплотивший в своей поэзии верования, чувства и предания народов огромного региона, выразивший в ней с небывалой силой величие человеческого духа в его бесконечном стремлении к совершенству.

Все также крепко держа под уздцы иноходца и, не спуская глаз с Джалалиддина, путник крикнул:

— Эй, меняла мыслей и смыслов того и этого мира! Скажи, кто выше — пророк Мухаммад или Байазид Бистами[20]?

Тем не менее вопрос, заданный незнакомцем, да еще посреди улицы, был кощунственной дерзостью. И Джалалиддин ответил, как на его месте ответил бы любой правоверный шейх:

— Что за вопрос? Конечно, Мухаммад выше!

Шамседдин, так звали странника, без сомнения, ждал такого ответа. Тонкая улыбка заиграла на его губах:

— Тогда почему Мухаммад говорил: «Сердце мое покрывается ржавчиной и по семьдесят раз в день я каюсь перед Господом моим!». А Байазид утверждал: «Я очистился от всех несовершенных качеств своих и в теле моем нет ничего, кроме Бога! Преславен я, преславен я! О, сколь велик мой сан!»

Джалалиддин выпрямился, как от удара. Прежде, чем ответить, не скрывая волнения, пристально посмотрел он в глаза незнакомцу. Его волнение передалось путнику.

Впоследствии Шамседдин вспоминал: «Он сразу постиг совершенство и полноту моих слов и не успел я договорить, как почувствовал, что опьянел от чистоты его сердца!»

— Мухаммад каждый день одолевал семьдесят стоянок, — ответил Джалалиддин. — И каждый раз, достигнув новой ступени, каялся в несовершенстве познания, достигнутого на предыдущей стоянке. А Байазид вышел из себя от величия достигнутой им одной единственной стоянки и в исступлении произнес эти слова…

По сути Шамседдин спрашивал о другом: состоятельны ли претензии на постижение абсолютной истины или же всякое познание относительно и каждая новая ступень есть отрицание предыдущей?

Услышав ответ, Шамседдин вскрикнул и упал на землю. По крайней мере, так описывают со слов очевидцев эту сцену старинные хроники.

Три месяца без перерыва продолжалась беседа Шамседдина Тебрези и Джалалиддина Руми. Всем, кто хорошо знал Джалалиддина, показалось, что он умер, а в его облике родился другой человек.

«Неожиданно явился Шам, — вспоминал впоследствии сын поэта Велед, — и соединился с ним и в сиянии его света исчезла тень Руми».

Никому не ведомо, о чем говорили они в своем уединении. Как видно из его слов, не ведал этого и сын поэта. Но по приказанию Джалалиддина все рассказы и изречения, каждое слово Шамседдина, сказанное публично, записывалось «писарями тайн». Эти записи в дальнейшем составили книгу «Макалат».

Шамседдин раскрыл таившиеся в Джалалиддине неведомые дотоле ему самому силы, придавленные тройным гнетом — авторитетом отца, книжной ученостью и суфийским самосовершенствованием под началом Сеида Тайновидца. Эти силы оказались настолько могучими, что не иссякли, а, напротив, обрели взрывную мощь.

Шамседдин первым увидел эти силы и «приоткрыл крышку». И тогда на весь мир зазвучал голос бубна в сердце Джалалиддина.

Слезы и стенания сменялись гимнами радости быть на Земле человеком, гордостью за человека, верой в его величие и всемогущество.

Здравым смыслом простолюдина Шамседдин понял, как многим ученым мужам книги заслонили окно в мир! Живую жизнь облекли они в саван мертвых догм. И поэтому, увидев его с книгой отцовских поучений, кричал он, как одержимый: «Не читай! Не читай!»

Шамседдин упорно отвращал его взор от созерцания месяца, отраженного в тазу, указывая на месяц в небе. Джалалиддин отказался от всего. Фетвы