Война солдата-зенитчика: от студенческой скамьи до Харьковского котла. 1941–1942 - Юрий Владимиров

Ночью я спустился в цех к табельной и, к счастью, увидел в ней вышедшую на работу Марусю. Она написала и вручила мне адрес своего общежития и попросила писать ей почаще. Затем мы слегка дотронулись друг друга губами, и так с Марусей, у которой в этот миг потекли из глаз крупные слезы, я расстался, и, как оказалось, навсегда…

…В конце января 1948 года, приехав из Москвы в Горький на зимние студенческие каникулы и проживая при этом у своей молодой супруги Елены Ивановой, я попробовал разыскать Марусю или узнать ее судьбу. Поехал на то место, где в начале 1942 года служил на заводе номер 196, и подошел к общежитию Маруси. Здесь поговорил с женщинами, но никто из них не знал про нее. Лишь одна из них – пожилая женщина едва припомнила девушку, похожую на ту, которую я примерно описал, и предположила, что она летом 1942 года могла уйти служить в армию, уйти на фронт и не вернуться с войны…

…Утром 5 марта, после завтрака мы по команде командиров забрали личные вещи из казармы и, оставив в ней зимние куртки, ватные телогрейки, стальные каски, сумки с противогазом, оружие и другие казенные предметы, пришли на ту площадку, где находилась построенная раньше нами же землянка – казарма для второго взвода и взвода управления. Здесь нас выстроили в четыре ряда, и в присутствии командира дивизиона и другого начальства командир батареи старший лейтенант Чернявский объявил, что мы теперь представляем собой маршевую батарею, которая сейчас покинет территорию завода, чтобы отправиться на фронт.

Одновременно он представил нам сменившего его нового командира – тоже старшего лейтенанта Сахарова – молодого человека лет тридцати, который имел огненно-рыжие волосы на голове и великое множество веснушек на крайне неприятном, одутловатом лице. Ростом он был чуть выше меня, его нос был курносый, глаза узковаты, а шинель на далеко не стройной фигуре сидела нескладно.

В батарею включили несколько других военнослужащих, которыми заменили оставляемых на месте старых, в число которых попали сам теперь уже для нас бывший ее командир старший лейтенант Чернявский, оба командира орудия в нашем взводе – старшина Иванов и сержант Игумнов, а также отличившийся недавно на стрельбах под Гороховцом первый номер второго боевого расчета Николай Сизов. Оставили и второго номера того же расчета – моего бывшего коллегу по Московскому институту стали Аркашу Писарева, с которым мне очень и очень было жаль расставаться, так как чувствовал, что больше его не увижу. Действительно, он вскоре погиб, попав на фронт в составе другой маршевой батареи, которой командовал упоминавшийся лейтенант Шкеть. Эту батарею вместе с пушкой разнесло бомбой, точно сброшенной немецким самолетом. Я до сих пор не могу забыть этого молоденького и очень милого парня небольшого роста, говорившего тихим и иногда даже писклявым голосом, похожим на девичий.

Из прежнего начальства с нами отправлялись: комиссар батареи старший политрук Воробьев, командир моего – первого огневого взвода лейтенант Кирпичев, командир второго взвода младший лейтенант Алексеенко, а также числившийся в его же взводе вторым прицельным секретарь парткома сержант Агеев.

В строю второго огневого взвода я с большим удовлетворением заметил своего земляка и соплеменника старшего сержанта Василия Алексеева и ефрейтора Метелкина, начавшего очень хорошо относиться ко мне.

Закончив свою краткую напутственную речь, старший лейтенант Чернявский, по-видимому с молчаливого согласия командира дивизиона, нового командира батареи Сахарова и даже ее очень человечного комиссара Воробьева вдруг отдал приказ стоявшим сзади него незнакомым бойцам подвергнуть нас, ставших теперь для него совершенно чужими, обыску и отнятию от нас «лишних» и «принадлежащих только полку» вещей. Всех выстроившихся заставили расступиться на один шаг, снять со спины вещевые мешки, положить их на снег возле ног, а также расстегнуть шинели. После этого в каждом ряду строя по два бойца-«обыскивателя» вместе с самим Чернявским начали тщательно обшаривать наши мешки, вынимая оттуда некоторые вещи и складывая их в общую кучу. Одновременно они стали осматривать, какая дополнительная «казенная» одежда находится на нас под шинелью и гимнастеркой, и заставлять снимать эту одежду.

Многими из нас вся эта «процедура» воспринималась как отвратительная, и особенно – мной, так как мне пришлось, раздевшись до нижней рубашки, снять и отдать надетый на себя под гимнастеркой белый шерстяной свитер, полученный под Новый год как «подарок воину» от гражданского населения, а также выложить из вещевого мешка другой подарок – пару черных шерстяных носков. Отняли у меня также пилотку, которую мне подарил летом на трудовом фронте один военный.

Но самым ужасным для меня оказалось то, что забрали из мешка мой дневник, куда я изредка записывал коротко некоторые важные даты и текущие события. Мотивировали это тем, что дневник может на фронте попасть «в руки врага» и тем выдать ему «важные секреты». При этом всем присутствовавшим впредь категорически запретили вести дневники. Его сразу бросили в горевший рядом костер, в котором он запылал, чему я очень обрадовался, так как никто из него не мог уже выведать то, чем я ни с кем не поделился бы.

Я попытался возразить Чернявскому против отнятия у меня свитера и носков, поскольку они являются подарками, но это мне не помогло. Стоявший рядом со мной друг Вася Трещатов вдруг толкнул меня в бок и тихо сказал: «Юр, не спорь, это бесполезно, они ведь хотят загнать эти наши вещи кому-нибудь за деньги и пропить их. И мы тут бессильны сделать что-либо». И я не стал больше спорить с Чернявским. Но душа моя все же горела от негодования.

После окончания обыска старший лейтенант Сахаров дал команду перестроиться в колонну и двинуться вперед к проходной завода.

Так 5 марта 1942 года я покинул город Горький, думая, что никогда уже больше в него не вернусь. Но судьба распорядилась иначе: 5 ноября 1947 года я снова приехал в этот город и на следующий день там же женился. Затем, в 1948 году и до лета 1949 года, периодически приезжал туда из Москвы к жене на студенческие каникулы. А с лета 1949 года по лето 1952 года прожил в нем почти постоянно, работая инженером на заводе «Красная Этна». Таким образом, город Горький стал для меня по существу родным, и я всегда хорошо вспоминаю его, несмотря на некоторые трудности жизни, которые испытал в нем в течение двух месяцев осени и зимы в 1941 году…

Глава 9

Нас вывели из города и временно разместили в поселке Решетиха, в котором имелась относительно большая крутильно-сетевязальная фабрика. На ней изготовляли из пеньки, хлопка и шерсти нитки, а также витые изделия типа шпагата и шнуров, а из них – вязаные и плетеные сетки (например, рыболовецкие, маскировочные) и грубые тканые сетки с крупными ячейками.