Война солдата-зенитчика: от студенческой скамьи до Харьковского котла. 1941–1942 - Юрий Владимиров

Я, конечно, и без Иванова все это знал и был с ним согласен. Но поступить с Марусей так, как подсказывала логика, не мог себе позволить, хотя Иванов и обещал создать мне для «серьезных» встреч девушкой подходящие условия – вплоть до освобождения от дежурств и предоставления укромного места. Пришлось ответить Иванову, что мне очень жалко Марусю, так как она еще очень молода и, самое главное, является сиротой и помощи в жизни ни от кого не имеет. «Ну и дурак!» – возразил на это Иванов.

…В начале февраля 1942 года командование полка решило подвергнуть свой обученный за последние месяцы стрельбе из зенитных орудий личный состав практической проверке его способностей вести бои не только с самолетами, но и с танками. С этой целью с 8 по 10 февраля дивизион, в составе которого была и наша батарея, отправили в знаменитые и поныне Гороховецкие военные лагеря, располагавшиеся примерно в 80 километрах западнее Горького, почти на стыке двух областей – Горьковской и Владимирской.

9 февраля после завтрака нас повели на один из полигонов – стрельбищ, устроенных на обширной поляне среди леса. Возле 37-миллиметровой зенитной пушки, установленной возле опушки леса, на головной части стрельбища, крутились множество военных начальников, и главным образом командиров тех батарей и взводов, личный состав которых должен был пройти фактически последний, «выпускной» экзамен по практической стрельбе из орудий. Все они, естественно, хотели, чтобы их люди хорошо его выдержали. Это желание особенно усиливалось тем, что на стрельбах присутствовали посторонние экзаменаторы.

А заключался экзамен в том, что надо было из пушки, заряженной четырьмя-пятью снарядами в одной обойме, как можно меньшим числом одиночных выстрелов поразить огнем макет танка. Этот макет предварительно устанавливали от орудия на расстоянии, наверное, не менее одного километра и потом перемещали к нему тросом. Макет двигали по пересеченной местности, из-за чего высота цели и расположение ее часто менялись. Относительно недалеко от макета за ним наблюдали в безопасном месте специальные инспекторы, сообщавшие головным экзаменаторам флажками и по телефону результаты выстрелов. Все снаряды были только учебными и одновременно трассирующими, благодаря чему за их полетом можно было хорошо наблюдать.

Всего проходили проверку боевые расчеты 16 орудий, то есть четырех батарей, составлявших один дивизион.

Наш взвод под командованием лейтенанта Шкетя первым подвергся проверке, причем самым первым проэкзаменовали боевой расчет моей пушки, у которой первым наводчиком был Виктор Левин, а вторым – я. Нашу стрельбу, осуществленную до конца тремя выстрелами, то есть тремя снарядами до поражения цели, оценили на отлично. Однако расчет второй пушки отстрелялся идеально – «уничтожил» цель точно сразу первым же снарядом. В заслугу это совершенно справедливо отнесли исключительно первому наводчику орудия Николаю Сизову. Поскольку макет танка при своем движении имел отклонения практически только по горизонтали, то наводкой пушки на цель по существу должен заниматься только первый орудийный номер.

Поэтому после того, как несколько хуже нас, но все же хорошо отстрелялись два боевых расчета второго взвода нашей батареи, командиры других батарей с молчаливого согласия его командира обратились к старшему лейтенанту Чернявскому и лейтенанту Шкетю дать им «взаймы» Колю Сизова, чтобы использовать его временно первым наводчиком в своих орудийных расчетах во время стрельб. Те, естественно, загордились, запросили у них у каждого в шутку или всерьез по пол-литра, но отдали Колю, который провел в основном на отлично множество других чужих стрельб. При этом первых номеров своих орудийных расчетов оставили в стороне и вовсе не проверили, что, разумеется, было никак не допустимо.

Все происшедшее у меня и у подавляющего большинства моих товарищей оставило очень скверное впечатление – даже в таком жизненно важном в то тяжелое время для Родины деле, как война, наше командование не смогло обойтись без очковтирательства. Другим нехорошим последствием этого получилось то, что Сизова вообще оставили надолго в полку в качестве «штатного» первого номера орудия при проведении проверочных стрельб, и был ли он потом на фронте и какова его судьба, мне неизвестно.

14 февраля 1942 года всех рядовых военнослужащих, и в их числе меня, объявили «отличниками боевой и политической подготовки» и повели отдельными группами по очереди в город. Там в ателье сфотографировали на карточки размером 6 на 9 сантиметров. Через неделю один экземпляр этих карточек вручили на память самому сфотографированному, а другие две – вывесили на двух полковых Досках почета – на территории стадиона «Торпедо» и в помещении столовой литейного цеха завода, где питалась отдельно от рабочих и служащих и вся наша батарея. При этом под каждой карточкой – портретом были написаны фамилия, имя и отчество изображенного и его воинское звание (у меня оно было красноармеец). Я, конечно, тогда был рад, что тоже был отмечен на Доске почета.

В последних числах февраля 1942 года нашего взводного командира лейтенанта Шкетя перевели в маршевую батарею ее командиром. Вместо него прислали нового командира, только что окончившего ускоренным курсом артиллерийское училище и тоже молодого, но рослого, солидного, серьезного и типично русского лейтенанта Александра Кирпичева. Он лишь в июле 1941 года окончил горьковский строительный вуз. Это был очень спокойный и уравновешенный парень на пару лет старше меня, сильно окавший при разговоре. С ним у меня с первых же дней сложились очень хорошие и доверительные отношения, поскольку он сразу узнал, что я был студентом старшего курса института и есть между нами много общего в понимании всего происходящего в данный момент в стране.

4 марта 1942 года утром, во время завтрака нам внезапно объявили, что почти вся наша батарея переводится в маршевую и завтра покинет территорию завода, чтобы отправиться на фронт. В связи с этим нам разрешили частично быть свободными от дежурств и подготовиться к отъезду. Я немедленно прибежал к табельной своего цеха, чтобы увидеть в ней Марусю, но ее там не было – сказали, что будет работать в ночной смене. Так как был велик риск, что она может совсем не появиться на рабочем месте, я для нее написал в казарме очень большое и нежное письмо с сообщением о нашем неожиданном завтрашнем отъезде на фронт. В письме были мои добрые пожелания девушке, а также выражения глубокой благодарности за все то приятное, что она сделала для меня за прошедшие два месяца.

Ночью я спустился в цех к табельной и, к счастью, увидел в ней вышедшую на работу Марусю. Она написала и вручила мне адрес своего общежития и попросила писать ей почаще. Затем мы слегка дотронулись друг друга губами, и так с Марусей, у которой в этот миг потекли из глаз крупные слезы, я расстался, и, как оказалось, навсегда…