Конспект - Павел Огурцов

Они, а точнее — он (другой, более молодой, больше молчал), упомянув о том, как нужна стране мобилизация всех средств, стал говорить о нелепой ситуации с драгоценностями Торонько: ими не могут воспользоваться ни их бывшие хозяева, ни государство. Есть люди, осуждающие изъятие драгоценностей у населения. Они не правы, но сейчас речь не об этом, а о том, что драгоценностями Торонько воспользуется кто-то, кто даже с точки зрения противников изъятия не имеет на них никакого права: ни купил, ни получил по наследству или в подарок. Так не лучше ли их использовать для социалистического строительства? Меня просят подумать об этом на досуге (я сейчас не учусь и не работаю), а потом мы снова встретимся. Они надеются, что у меня нет буржуазных предрассудков, и я помогу им найти эти драгоценности. На этом меня отпустили, не дав ничего сказать: «Об остальном поговорим другой раз».

Я шагал по каким-то улицам и старался ответить на вопрос: они на самом деле считают, что вся молодежь думает как они, или это такой прием? Разговор — как инструктаж: почти ничего не спрашивали, прерывали, когда я пытался что-либо сказать, и я не сумел, как задумал, заявить, что не знаю какие там драгоценности и где они находятся. Значит, они не хотели это услышать. Почему? Пытаюсь поставить себя на их место. Если бы я сказал, что не знаю где находятся драгоценности, то и в дальнейшем изо всех сил стоял бы на этом, и им пришлось бы эти сведения как-то из меня выбивать. Ну, не в буквальном смысле выбивать, — у нас, конечно, пыток нет, — но не мытьем, так катаньем. Например, — держали бы под арестом. Выбивать необходимые им сведения они, конечно, мастера, но со мной почему-то разводят церемонии. Почему же? Ага! Они не уверены, что я знаю где драгоценности. Могу и не знать, а тогда как ни старайся, ничего не выбьешь. Вот они и подсказывают мне дорожку, по которой я, как сознательный, должен, по их расчету, пойти. Ну, что ж, где сели — там и встанут! Я успокоился и пошел домой.

— Мы переехали на веранду и хотя спали под ватными одеялами, зато на свежем воздухе. Отец заснул, а мне не спится: одолевают сомнения — прав ли я, решив скрыть где находятся драгоценности Торонько. Для него они пропали, и, действительно, пусть уж лучше пойдут на строительство социализма, чем достанутся случайным людям. Выходит, мне надо им сказать где находятся эти драгоценности? Все во мне противится этому. Но почему, почему? Сколько не спрашиваю себя, — ответа нет. Уже затих город и слышны паровозные гудки, а я все маюсь. Одеться бы и походить, но может проснуться отец и станет меня искать. Когда у людей отбирают принадлежащие им вещи, не ворованные, а честно приобретенные, это — безобразие, и способствовать этому я не буду, но в моем случае вещи людям не принадлежат, так почему же их нельзя использовать для общей пользы? Все равно не могу смириться с этой мыслью, а почему — не могу понять. Ладно, оденусь и похожу, а если отец проснется, скажу ему, что не спится, и я решил нагулять сон. Хожу по двору и сижу на скамейке возле погреба, на которой когда-то, когда арестовали отца, сидел с Лизой. Уже старый пес Кутька ходит за мной и ласкается. А как бы поступили мои друзья? За Изъяна не ручаюсь, а другие Птицоида, Токочка и Пекса добровольно не сообщили бы ни за что. Не сообщила бы и Таня Баштак. Скоро два года, как она поступила в ХЭТИ, а мы ни разу не виделись. Хотел бы я с нею встретиться? Да, конечно. Но это другая тема и не надо отвлекаться. Великовозрастные, с которыми я играл в очко, наверное, тоже бы не сообщили. «Оно мне надо! — сказал бы любой из них. — Стану я пачкаться...» Пачкаться? Конечно, пачкаться, если сообщить о наличии драгоценностей у тех, кому они принадлежат. Но в моем случае — нет, не пачкаться. Но я чувствую, что и в моем случае они сказали бы — пачкаться. Как же так? Вот Полосков — он, не моргнув глазами, не только бы донес, но и сам бы принимал участие... Донес? Конечно, это донос. А в моем случае — неужели тоже донос? Но ведь не вынужденное признание!.. Прямо голова кругом идет. Ну, а как бы поступили Гореловы? Можно не сомневаться — никто не сообщил бы, сколько бы их ни спрашивали. Горик когда-то мне привел слова, сказанные Хрисанфом: русский интеллигент для любой своей подлости найдет оправдание. Так что же получается? Я решил сделать подлость и заранее ищу оправдание? Да в чем же подлость? Ведь эти ценности никому не принадлежат... Стоп! Как это никому не принадлежат? А Торонько? Ну, его арестовали и, наверное, собираются судить, хотя в его вредительство что-то не верится. Ну, пусть его даже осудят на какой-то срок. Но ведь вещи эти все равно его! Когда-нибудь его же выпустят на свободу. Вот тогда ему и только ему я должен буду сказать где они находятся. А этим гэпэушникам — шиш на постном масле! Светало, когда я лег и сразу заснул. Утром вспомнил ночные мысли, обрадовался твердому решению и даже засмеялся.

— Чего ты смеешься? — спросила Галя.

— Своим мыслям.

— Они такие смешные? Ну, расскажи.

— Они о том, почему ты такая любопытная.

А ты противный. А я подумал еще вот о чем: дело не только в том, что в моем случае у вещей, оказывается, есть хозяин. Это — частный случай, как говорят наши юристы. Дело в том, что раз они занимаются такими нехорошими делами, не надо им вообще помогать.

15.

Стою в обществе тех же гэпэушников в конце Рыбной улицы, на ее правой стороне. На Харьковском мосту — большое движение транспорта. За речкой сквозь деревья скверика видна моя 10-я школа, на нее всегда приятно взглянуть. Как я с ними встретился, о чем говорили, почему стоим здесь — не помню. У меня приподнятое настроение: уверен, что они поверили в то, что я не знаю где находятся драгоценности и расспрашивают о моей жизни у Торонько и о знакомых Евгении Николаевны. Я говорю, что в Харькове они недавно, Торонько с утра до вечера на работе, и знакомыми они, наверное, не успели обзавестись.

— У нее могли сохраниться давние подруги и знакомые.

Я о них ничего не слышал и никаких гостей у них не видел. Я промолчал о том, что, вообще, не знал о чем с ними разговаривать — мне казалось, что это прозвучало бы фальшиво. Они стали расспрашивать о родственниках.

— У нее здесь отец...

— О Кропилине, Кунцевич и Аржанковых мы знаем, — сказал старший, и оба они усмехнулись. Что означала эта усмешка? Что ценности у ближайших родственников не прячут? Или что у них уже произведены обыски, которые ничего не дали?

— Нас интересуют дальние родственники, — продолжал старший, — всякие там двоюродные, троюродные.

— Других родственников не знаю.

— Неужто никогда о них не слыхал?

— Я живу у Гореловых, а не у Кропилиных.