Влас Дорошевич. Судьба фельетониста - Семен Букчин

Ни одного лишнего.

Кратко. Сжато. Понятно.

Вы общем выходит:

— Сильно»[225].

Более того, Влас ненавидит фельетон, когда тот выступает как некая «газетная обязательность», к тому же поданная «куцей строкой»:

«Спрос на фельетонистов обеспечен.

Возьмите всю даже провинциальную прессу.

Вам покажется, что вся она написана стихами!

Везде куцые строки. Везде фельетон!..

Публика требует фельетона.

Без фельетона газета немыслима…

Вот вам и русский газетный лист.

Половина на политику, треть на театр, — остальная одна шестая на фельетон.

Вся общественная жизнь интересует только с точки зрения каламбура»[226].

Близкую «стилевую» тему он поднимал и ранее, в фельетоне «Больное творчество», когда писал, что «коротенькие предложения», перемежающиеся точками, напоминают «нервного, больного, издерганного человека, который говорит короткими, отрывистыми фразами, похожими, скорее, на стоны и выкрикивания больного, чем на обыкновенную человеческую речь»[227].

«Везде куцые строки» — это уже своего рода жалоба знаменитого фельетониста на подражателей из той, по словам Амфитеатрова, «многоголовой школы — gregis imitatorum», которую Дорошевич до чрезвычайности «не любил в журналистике». Его невероятно раздражали «бездарные опыты писания „под Дорошевича“, запестревшие нескладным количеством куцых строчек, в особенности на столбцах провинциальной печати»[228]. О «фельетонном кувырканье какого-нибудь томского подражателя такому мастеру этого литературного жанра, как, например Дорошевич», вспоминал социал-демократ П. Н. Лепешинский[229]. «У всех этих фельетонистов, — писал обозреватель провинциальной печати, — много общих черт. Во-первых, все они пишут коротенькими строчками, так что в фельетоне абзацев больше, чем слов. Оно выгодно при построчной оплате, да и читатель любит: легче наспех пробежать глазами. Затем решительно все они называют себя ближайшими учениками Дорошевича, под руководством которого будто бы работали три года. В минуту откровенности, — а таких минут у фельетониста шестьдесят в каждом часу, — они любят показывать телеграмму, будто бы полученную от „моего Власа“ с предложением заменить его на самых выгодных условиях в „Русском слове“. Адрес этой классической телеграммы от Власа видели все, но ее текста, а тем паче подписи до сих пор еще никто не видел. Тем не менее на неопытных „издавателей“ этот маневр действует, и они накидывают ¼ за строчку»[230].

Амфитеатров подчеркивал, что «серьезно писать короткою строчкою Дорошевича — в самом деле писать — решительно никому не удавалось». Когда А. С. Суворин после смерти своего московского фельетониста А. Д. Курепина «сам попробовал вести московский фельетон „Нового времени“, спрятав себя под псевдоним, а свою собственную блистательную манеру „Маленького письма“ в лаконическую отрывчатость „короткой строки“ Дорошевича, маститый журналист потерпел в этом опыте совершеннейшее фиаско. Слог выходил, но было скучно. После трех фельетонов Суворин забастовал».

«Я лично, — признавался Александр Валентинович, — короткую строку Дорошевича всегда считал насилием над русским языком, которое, может быть, извинительно, допустимо и даже, пожалуй, иной раз красиво только при условии, что столь сомнительное оружие находится в руках столь блистательного стилиста и знатока русской речи, как покойный Влас Михайлович»[231]. Он считал, что «слогом Дорошевича никто, кроме него самого, не напишет и ста строк, потому что труден он, слог Дорошевича…»[232]Но уже в первой половине 1890-х годов на короткую строку Дорошевича «стояла настолько требовательная и упорная мода, что „За день“, „Злобы дня“ и т. п. „маленький фельетон“ нельзя было писать иначе». Соответственно и от Амфитеатрова, занявшего место Дорошевича в «Новостях дня» после ухода последнего в «Московский листок», издатель и редактор требовали «коротких строчек», а когда он сдавал текст в своей манере, то в печати тот все равно появлялся «разбитым на строки, от точки до точки». Ответ возмущенному автору был один: «Публика так любит. Влас Михайлович приучил».

Разумеется, механическое следование манере Дорошевича ничего не давало. В «Русском слове» его старательно копировали П. Ашевский и Н. Шебуев. По мнению Амфитеатрова, только Виктор Севский (Краснушкин), «мало знакомый столичной публике, но игравший большую роль в южнорусской печати Деникинского времени», и Евгений Венский (Богоявленский), «сперва сотрудник ультрабульварной, даже, пожалуй, хулиганской маленькой прессы последних лет войны и периода Февральской революции»; потом — тоже журналист южной «контрреволюционной печати», «были исключительно талантливы, оба годились — именно — в преемники Дорошевичу. Но <…> Севский большевиками расстрелян. Венский умер от сыпного тифа в плену и тюрьме большевиков»[233].

Говоря о действительной причине появления знаменитой «короткой строки» у Дорошевича, наверное, следует помнить о том, что «разносюжетная» рубрика «За день» (или «Злобы дня») требовала емкого художественно-публицистического образа, который мог работать на весьма малом, в пределах той же рубрики, газетном пространстве. Влас ведь поначалу писал вполне «нормативно». Но исподволь шел поиск своей стилевой манеры, который в немалой степени связан у Дорошевича с давним неприятием «шаблоннейших слов», «стереотипных, штампованных фраз», которыми «все и говорят и пишут» и которые он буквально заклеймил в фельетоне «Русский язык» (I, 109–110). В связи с этим нельзя не согласиться с утверждением Е. И. Журбиной, что «у Дорошевича это была декларация своей литературной неподсудности тем законам, по которым создавались и функционировали другие газетные жанры. С появлением этого отличительного признака фельетон Дорошевича выходил из того ряда, к которому принадлежали заметки, статьи, корреспонденции». И вместе с тем переход к «короткой строке» не случайно связан с утверждением тех же рубрик «За день» и «Злобы дня», обращенных к самому что ни на есть широкому читателю. Журбина справедливо отмечает, что в период, когда Дорошевич, вырабатывая свой стиль, шел к «короткой строке», «началась борьба за весомость слова в фельетоне, за его индивидуальную окраску, за динамику повествования и выразительность его, т. е. за художественность жанра. И ограниченность площадки, на которой фельетон должен был уместиться в газете, этот процесс и предопределила, и обусловила, и форсировала»[234]. Но не следует забывать, что в основе этого процесса была и обострившаяся на газетном рынке борьба за читателя. Имея в виду этот аспект, можно принять наблюдение В. Гаевского: «Дорошевич как бы любовался печатным словом, повышал его в значении, повышал и в цене»[235].