Одинокий путник - Ольга Денисова

Лытка затвердил наизусть все Евангелия – Христос был столь любим им, что каждое слово о нем внушало ему благоговение. Когда, вместе с хором, он пел на службе, его душа порхала под куполом церкви, купалась в восторге и трепете – славить Иисуса, и его отца, и его пречистую матерь Лытка мог бы бесконечно. Он пытался внушить эту любовь своим товарищам, но они не понимали его. Сначала он сердился, жалел, что не может заставить их поклониться Господу, но потом понял сам – это тоже гордыня. Надо жалеть их и стараться спасти, а не возносить себя над другими послушниками: уроки иеромонахов явно шли ему на пользу.

И, как бы ни коробили его некоторые циничные высказывания товарищей, как бы ни хотелось ему вспылить и кинуться на кощунника с кулаками, Лытка научился сдерживать гнев, и просил Бога наставить похабников на истинный путь, и просил простить их невежество и глупость. Ведь что еще, как не глупость, заставляет человека грешить?

С тех пор, как Дамиан стал Благочинным, в монастыре, а особенно среди послушников, пышным цветом расцвело наушничество. Лытка к тому моменту отлично понимал, что покаяние должно идти из глубины сердца, и наказание, даже очень жестокое, не сможет его заменить. И, снова победив гордыню, признал за Дамианом правоту – разговоры, оскорбляющие его слух, мало-помалу сошли на нет, послушники побаивались резких высказываний о вере. Лытка никогда не доносил на товарищей, даже если знал за ними серьезные грехи, но наказания излишними не считал. Только смысл в них прятался совсем другой – не раскаянье, а смирение несли в себе телесные муки. Для Лытки же они приобрели очень большое значение – ему казалось, что, страдая, он берет себе часть боли Иисуса. Он бы многое отдал, чтобы спасти его от распятия, закрыть собой, принять на себя его муки.

По уставу послушников секли раз в неделю, по пятницам, независимо от их прегрешений, в память о страстях Христовых. Каждый раз, когда розги хлестали его тело, Лытка думал о том, что Иисуса били кнутом, а не лозой. От жалости слезы катились у Лытки по щекам и из груди рвались стоны – он готов был перенести любую боль, лишь бы избавить от нее Иисуса.

И ему почему-то представлялось, что кожа у Христа на спине такая же тонкая, как у Лешека. И глаза такие же большие и печальные.

Испытание похотью он старался принять со смирением, но оказалось, что этот враг коварней и сильней голода. Плоть не желала подчиниться ему – одно неосторожное слово, или помысел, или даже тень мысли сводили на нет его многочасовые молитвы. По вечерам в спальне послушников частенько можно было услышать двусмысленную шутку, и Лытка не раз и не два с воем валился на кровать и зажимал уши, и не мог удержаться от грязных мыслей, скачущих в голове, как блохи. Даже в словах молитв ему мерещилось бесстыдство, даже Евангельские тексты, особенно о Магдалине, толкали его в пропасть неудержимых желаний.

Сначала ему помогали земные поклоны, но потом и этого стало мало, и зимой Лытка по часу и больше стоял на холоде, босиком, чтобы выморозить из себя омерзительное вожделение. Летом же его страдания достигли пика, сны превратились в сплошной сладострастный кошмар, и Лытка просыпался в холодном поту, не зная, согрешил он или не успел – ведь сны это те же помыслы, а грешить в помыслах все равно что грешить наяву. И тогда Паисий посоветовал ему обвязать себя веревкой – сам он в юности, следуя примеру Симеона-Столпника, только так и смог уберечь себя от греха.

Поначалу Лытка не понял, в чем секрет, но когда туго затянутая веревка прогрызла его кожу, ощутил некоторое облегчение. Теперь, едва плоть наступала на него, достаточно было десять раз поклониться распятию, чтобы мучительная боль усмирила похоть. На ночь Лытка совершал тридцать-сорок поклонов, и тогда, если ему удавалось заснуть, снились ему только страдания. Иисус во сне приходил к нему и кивал одобрительно, и улыбался грустной улыбкой Лешека. А если заснуть не удавалось, Лытка утешал себя молитвой, и вскоре ночные бдения стали для него привычными – именно по ночам, в тишине и одиночестве, он ощущал, как на него снисходит благодать. Измученное болью, бессонницей и голодом тело переставало существовать, и душа свободно парила в пространстве, ей открывались новые и новые истины. Лытка в такие минуты чувствовал себя счастливым.

Несколько раз он изводил тело до такой степени, что делался всерьез больным – ноги болели так, что он не мог двигаться, язвы, протертые на поясе веревкой, гноились, кровоточили десны и шатались зубы. Больничный однажды летом даже призывал колдуна, чтобы Лытке помочь, но Лытка отказался – негоже христианину пользоваться помощью проклятого язычника. Однако после приезда колдуна Больничный и сам научился лечить Лытку, отпаивая его горьким настоем из сосновой хвои и шиповника.

На его подвижничество как-то раз обратил внимание сам авва, и позвал к себе для серьезного разговора. Лытка ожидал от этого разговора чего угодно, но только не такого поворота: авва, похвалив его за усердие в служении Христу, предложил ему из певчих перейти в воспитатели приюта.

– Ты искренне любишь бога, юноша, – сказал ему авва, – так почему бы тебе ни подвизаться, как Христос и Апостолы, на главном для христианина поприще – стать ловцом душ человеческих? Разве ты не хочешь помочь и другим обрести царствие небесное?

Лытка, смиренно опустив голову, подумал и попросил отсрочки для окончательного ответа. Приют, где инспектором был Леонтий, вызывал у него смешанные чувства. Он вспоминал себя мальчиком и понимал, что силой сможет насадить в приюте все, что захочет. Но любовь нельзя возбудить в детях силой. Его опыт общения с послушниками говорил о том, что убеждать кого-то в том, в чем уверен сам, Лытка не умеет. Умом понимая, что наказания необходимы детям, сердцем он этого принять не мог – даже за отпетыми негодяями тринадцати-четырнадцати лет он видел Лешека, его огромные сухие глаза и яблочное пюре, стекающее из угла губ на подушку. И голос колдуна как сквозь вату пробивался в сознание: «Мальчик умер».

Нет, он не смог бы стать воспитателем, и уж тем более – ловцом человеческих душ. Но, сомневаясь в правильности решения, посоветовался с Паисием: вдруг отказ авве в таком тонком вопросе тоже станет грехом?

Паисий расстроился, и долго убеждал Лытку не уходить из хора.

– Я стар, – говорил иеромонах, – мне нужна смена. В тебе я вижу приемника, я столько сил вложил в твое обучение, ты талантливый юноша. Кто еще сможет заменить меня? И потом, своим голосом, своим пением ты тоже пробуждаешь в людях любовь к Богу, разве этого мало?

Паисий сам поговорил с аввой, и больше к этому вопросу никто не возвращался. До тех пор, пока несчастье не обрушилось на окружающие Пустынь деревни. Это случилось в то лето, когда Лытке сравнялось двадцать четыре года.