Вашингтонская история - Джей Дайс

— Вы так считаете?

— Безусловно! Я не хочу, чтобы ради меня приносились такие жертвы. Достаточно того, что моя собственная жизнь исковеркана, зачем же мне нести ответственность за чужую судьбу! — В душе она подивилась собственному красноречию. Потом вдруг поняла, что говорит вполне искренне: она действительно не хочет навлечь на Дейна Чэндлера беду, хотя ей самой, вероятно, было бы легче. Нет, надо защитить его, оградить от того ужаса, который незаметно подкрался к ней и проникает во все поры ее существа, точно невидимый радиоактивный яд.

— А что, если я вас не послушаюсь?

— Нет, вы не смеете! — воскликнула она. — Я не позволю, не допущу этого! — По телу ее пробежал озноб. — Вы потеряете душевный покой. Безопасность! Вы и представить себе не можете, что это значит, пока сами не попадете в переделку…

— Безопасность? — задумчиво повторил он. — Безопасность — вещь в лучшем случае относительная. Многое зависит еще и от того, что вы под этим подразумеваете. Если вы имеете в виду средства к существованию, то я, очевидно, мог бы открыть собственную контору. Или мог бы поступить в одну юридическую фирму, занимающуюся делами о нарушении гражданских свобод — кстати, я уже давно подумываю об этом. Ну, будет поменьше денег и поменьше «престижа».

— Ох, Дейн, — всхлипнула она, — к чему же губить свою репутацию неизвестно из-за чего.

— Неизвестно из-за чего? А разве вы для меня — неизвестно что?

— То, что произойдет, касается только меня одной, а моя жизнь уже загублена! — Она вся дрожала, словно порыв ветра пронесся над долиной и обдал холодом только ее.

— Неужели ты не понимаешь, — сказал он, обнимая Фейс и, несмотря на ее сопротивление, притягивая к себе, — неужели ты не понимаешь, как ты мне дорога; и потом я ведь уже много лет мечтал защищать такую, как ты! Ты думаешь, я доволен своей жизнью? Представь себе, что я жил бы в Германии в тысяча девятьсот тридцать втором году и мне подвернулось бы такое дело — неужели я отказался бы вести его? Ты понимаешь, о чем я говорю? Об ответственности, которую я чувствую и чувствовал бы, если бы ты была для меня чужим человеком!

Фейс безвольно поникла в его объятиях, а он откинул назад ее голову и поцеловал осторожно и очень нежно.

Вокруг них звучала симфония ночи: птичьи трели, стрекот цикад, плеск воды, каденции кузнечиков и уверенные басы лягушек.

Вскоре на дороге показалась машина — она медленно приближалась, и фары ярко осветили их. Сначала Фейс и Чэндлер не заметили ее приближения, но, когда темный седан проезжал мимо, Фейс поспешно отстранилась от Чэндлера. Машина прошла еще немного вперед, повернула, и фары снова озарили их.

— Дейн, — прошептала Фейс. — Я ужасно боюсь полицейских машин. Мне кажется, все они преследуют меня. Как ты думаешь, за нами следят?

— Возможно, — сказал он.

— Дейн, ох, Дейн! — вскрикнула Фейс. И снова страх и чувство обреченности охватили ее.

2

Жара началась в тот день, на который было назначено заседание Апелляционной комиссии. В старых постройках с плоскими крышами, уцелевших еще со времен первой и второй мировых войн, было душно, как в герметической печи. Даже те, кто работал в больших каменных и кирпичных зданиях, падали в обморок. В одиннадцать утра всех государственных служащих, там, где не было воздухоохладительных устройств, распустили по домам. Городской транспорт работал с перебоями, зато все кино были переполнены: люди устремлялись туда в надежде хоть немного отвлечься. А другие шли в парки.

Заседание должно было начаться ровно в одиннадцать в старом конференц-зале Департамента, где не было охладительных установок, а окна почти наглухо закрывали темно-красные драпировки из плотного шелка. Тем не менее Апелляционная комиссия вошла в комнату с последним ударом часов, и все пять ее членов — трое мужчин и две женщины, вытирая мокрые от пота лица, расселись по своим местам.

Только благодаря изобретательности и упорству Дейна Чэндлера удалось собрать эту комиссию. Хотя Фейс было категорически отказано в пересмотре вопроса об увольнении, Чэндлер просил, угрожал и требовал до тех пор, пока не было назначено заседание. «Если нам удастся припереть Департамент к стенке при разборе причин твоего увольнения или если мы сумеем заставить их отказаться от обвинения в неблагонадежности, это будет большой победой, — сказал он Фейс. — Но особых надежд не питай. Все против тебя, так что держи на счастье пальцы крестом».

Она держала пальцы крестом, хоть ей и казалось, что рассчитывать на удачу так же безрассудно, как думать, что землетрясения не будет, когда по земле уже прокатился его предвестник — ураган. Она столько плакала, что, наверно, потонула бы в океане собственных слез, если бы не спасательный пояс надежды, брошенный ей Чэндлером. Но Фейс знала, что руки ее могут в любую минуту разомкнуться и тогда она — человек конченый, так сказал однажды Аб Стоун.

Когда Фейс пришла в Департамент, здание уже опустело, — оно казалось огромной скорлупой, в которую вошла смерть. Словно некая таинственная атомная болезнь поразила всех его обитателей, и остались только воспоминания, точно призраки, подстерегавшие случайного посетителя. Пустота действовала на Фейс угнетающе. Ей казалось, что стоит появиться какому-нибудь живому существу, ну хотя бы старику Генри, развозящему завтраки на передвижном столике, и она перестанет чувствовать себя изгоем.

Она нажала кнопку дежурного лифта, — и в ту же минуту появился Дейн в узкополой соломенной шляпе, в безукоризненном белом костюме и с толстым кожаным портфелем в руках. В то утро он был, пожалуй, единственным человеком, который словно не замечал жары — возможно потому, решила Фейс, что ему не до этого. При виде Дейна, такого уверенного, приветливого, ей сразу стало легче.

В конференц-зале он особенно выигрывал на фоне членов Апелляционной комиссии. Фейс разглядывала их так холодно и спокойно, точно здесь решалась вовсе не ее судьба. А они шушукались и перешептывались, прежде чем начать, словно обсуждение ее злодеяний доставляло им тайное удовольствие. Одни пили воду со льдом из посеребренного термоса, другие курили, стряхивая пепел в огромные янтарные пепельницы. И все, переговариваясь, то и дело вытирали платками лбы.

Она знала их всех — в лицо или понаслышке. Человек, с которым разговаривает сейчас Дейн, — председатель комиссии, мистер Аллисон Раш, специальный помощник государственного секретаря, в чьем ведении находится также и отдел личного состава. Его поразительное сходство с Гербертом Гувером бросалось в глаза: такая же круглая, как яблоко, голова; редкие, расчесанные на пробор волосы; могучее телосложение. Он имел в Вашингтоне немалый вес, ибо был весьма влиятельным членом правления крупного нью-йоркского банка.

Другие члены Апелляционной комиссии не пользовались таким авторитетом, зато занимали весьма высокие правительственные посты. Они держали в своих руках так называемые «ключевые позиции». Один из них, человек среднего роста, в темно-коричневом костюме, какие носят в тропиках, возглавлял особый отдел. У него было узкое испитое лицо, а на носу — очки с восьмиугольными стеклами без оправы. Уголки его рта были кисло опущены, как у бизнесмена, готовящегося обсуждать со своими рабочими условия контракта. Третий член комиссии, сделавший блестящую карьеру, занимал пост специального помощника заместителя государственного секретаря. Внешне он походил на краснощекого английского чиновника. Все знали, что он преуспел благодаря богатству своей жены, ее положению в обществе и связям с некоторыми высшими сановниками ордена иезуитов. На нем были серые шерстяные брюки, белые туфли и куртка в розовую полоску, какие носят на курорте Палм-Бич. Его темные усики были тщательно подстрижены, как у военных, а волосы, седеющие на висках, зачесаны назад, чтобы скрыть лысину, намечавшуюся на макушке его плоского черепа. Фейс показалось, что он критически рассматривает ее: должно быть, решил, что женщина она хорошенькая, но глядеть на нее надо с осуждением. Он нарочито медленно курил сигарету через золотой мундштук.

Однако больше всего Фейс опасалась двух женщин, сидевших слева от председателя. Одна из них ведала культурными связями; другая была главным редактором отдела документации. Первая слыла на редкость слащавой: она всегда стушевывалась, со всеми соглашалась, но стоило человеку отвернуться, как она вонзала ему нож в спину. Это была сморщенная старая дева, с некрасивым лицом и острым крючковатым носом. Она ярко красила свои тонкие губы, что еще больше подчеркивало мертвенную бледность щек. Редакторша, женщина с лошадиным лицом, носившая на серебряной цепочке пенсне, которое она то снимала, то снова надевала на нос, отличалась необычайной дотошностью. Никто ни разу не слышал, чтобы она ошиблась. Глубоко религиозная, она имела твердое представление о том, что, по ее мнению, хорошо и что плохо, и часто напоминала своим подчиненным об их обязанностях. Высказав определенную точку зрения, она уже не отступала от нее ни на шаг и никогда не меняла однажды вынесенного суждения. Она тоже не была замужем. Но в отличие от своей коллеги, эта дама презирала косметику, ибо считала, что краска и пудра портят природную красоту, каковой бог наделил свои создания. Курение ей тоже претило: она даже объявила крестовый поход против этой «омерзительной привычки» у своих подчиненных.