Родня - Рустам Валеев

— Не выйду! — сказала Аля и расселась на стуле. — Ну?

Он махнул рукой.

— Я ведь обманул тебя, — сказал он тетке. — У меня, и правда, есть жена. Меня и в общежитие не прописали из-за этого. Вот. — Он помолчал. — Может, мне уехать?

— Зачем уезжать? — сказала мама.

— Сама знаешь, — сказал он с усмешкой. — А может, мне квартиру поискать? — спросил он с надеждой. — Ведь правда?..

— Ты садись-ка да пиши письмо жене, — сказала мама. Она принялась шагать по комнате, лицо ее было сурово, слова звучали деловито, почти как приказ. — Пусть сразу же и приезжает. И квартиру поищем, да еще я похлопочу в завкоме. Ты разве не знаешь, и тетя Шура у нас жила, тут и замуж вышла, потом тетя Люба, за ней Захар. Спроси вон Алю, она все помнит. А жили в одной комнате, теперь-то, считай, хоромы. Пиши письмо.

Ну, значит, скоро приедет жена Александра. Аля чувствовала нестерпимое, какое-то почти алчное желание увидеть эту круглолицую, с вытаращенными глазами, жену Александра. Кем, стало быть, она приходится Але? Невесткой? А кем Аля ей приходится? Она спросила у матери. Золовка — вон как!

Догадается ли Александр в один прекрасный день сказать жене, что она, Аля, пусть косвенно, но содействовала-таки скорейшему их соединению?

Мысли о молодоженах наводили ее еще на одну мысль — о беспутном своем муже. Где он мыкается, неприкаянный, одинокий, и почему не смеет объявиться и поглядеть на сына — разве бы она запретила?

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Если бы Алю спросили, дорожит ли она своей работой, она удивилась бы такому вопросу: как же иначе, конечно, дорожит! Что же она, она дорожила — но прежде всего потому, что работа освободила ее от скучной череды однообразных дней.

Но однообразны и, наверно, тягостны были теперь дни у мамы. Похлопывая-пошлепывая внука, она вдруг задумывалась, и лицо ее становилось таким отрешенным, таким жалобным. Неся Женечку на руках, она выходила в коридор и останавливалась возле телефона, как будто в назначенный час ей должны были позвонить. (Телефон в их доме не был предметом роскоши. Он был нужен стройке, и стройка раньше вызывала мать в ночь-полночь.) Но телефон молчал. Иногда она, побросав дела, решительно направлялась к телефону и набирала номер.

— Это ты, Маруся (или Гриша, или Настя)? — спрашивала она. — Узнала? — Она всегда так спрашивала: узнала? — как будто могли забыть ее голос. Она спрашивала о делах на стройке, а потом или ругала кого-нибудь, или советовала, как лучше поступить:

— Так не сидите, если нет машины. Разберите опалубку, прогоны снимайте. Что? А может, Панфилов с диспетчером треста поговорит? Может, снимут машину с другого объекта? Нет, не снимут, — говорила она себе и, положив трубку, спешила к Женечке, повеселевшая и довольная.

— Ох, с дорогами худо, — говорила она, — так худо! Разбиты вконец, машины по нескольку часов сидят. А теперь и вовсе — талые воды пошли. Самое время бетонировать, а Панфилов кричит: два бульдозера сюда, бригаду Сазоновой на подъездные пути, кто поехал за щебнем? А, давай, Фахрутдинов! А Фахрутдинов опять же из бригады Сазоновой…

— Да ты не волнуйся, мама, — говорила Аля. — Чего тебе сейчас переживать? Хватит, напереживалась.

Но мать только делала обиженное лицо и резко отмахивалась от Алиных слов.

— Ладно, в самом-то деле, — вконец спохватывалась она, — о чем другом поговорим. — Она задумывалась и вспоминала с улыбкой: — Я еще только-только работать начинала, еще молодая была. Так булавой нашуровала, что собственные сапоги застряли в бетоне. Пришлось вынимать ноги из сапог, а потом выдалбливать сапоги…

— И опять ты о работе, — укоряла ее Аля.

— Да разве ж о работе? — как бы удивлялась мать и опять задумывалась. — Ты бы видела наших девок на танцах. Как вечер, идет наша сестра — здоровенькая, руки до кистей прям черные от загара, лицо красное, как буряк, а в дорогом, тонком платье. Ух, как злил меня тот бурячий цвет лица! Так я не постеснялась, поделилась горем с женой мастера. Может, говорю, посоветуете, какую мазь применить! Так ведь, говорит, не обязательно капроновые платья носить, а можно, например, вишневое крепдешиновое. Я заказала крепдешиновое, надела и — к зеркалу. Матушки мои, к лицу, к лицу!

Разговоры, кажется, утешительно действовали на маму. У нее веселело лицо, она забывала о своей хандре. Однажды, когда они сидели и разговаривали, позвонил телефон. Мама сорвалась с места и — в коридор. Аля сперва слышала только резкие, краткие восклицания матери, наконец, она сказала кому-то:

— Звоните Панфилову. Пусть еще соберет бригаду Борейкина. А я приду.

Вернувшись, она сказала:

— У Ермакова беда: оползни в траншее тоннеля. Секции, говорят, сместились на полметра. Ведь закончили было, а тут оползни. Сейчас домкраты доставили, выпрямляют. Наши беспокоятся… а может, и пронесет. Ох, не знаю, вода вот-вот в котлован пойдет. Ежели только Панфилов успеет насосы поставить!..

Они просидели до двенадцати часов, мать и не думала ложиться. Наконец Аля ушла к себе и легла спать. Утром она заглянула к матери — та спала. Значит, все обошлось там, на участке, иначе она бы помчалась туда.

В субботние дни мать собиралась к подругам. Але иной раз так хотелось самой сходить куда-нибудь, но она не смела сказать матери: пусть освежится после недельного сидения с капризным Женечкой. Мать возвращалась веселая, слегка хмельная и говорила откровенно:

— Ну, отвела душу с девками!

— И завтра поезжай тоже, — расщедрилась Аля, — а что! Ты к подругам, а мы тоже кой-куда отправимся. Правда, Женечка?

Назавтра, укутав малыша потеплей, она ехала в городок к Лизе. Лиза выкатывала коляску на улицу, если было солнечно, и они сиживали на скамейке, млея от долгожданного тепла, потешаясь над милыми причудами малышей. Однажды вышел к ним Илюшка. Аля, смущаясь и наряду с тем гордясь, стала живее подбрасывать на коленях Женечку. Ей хотелось показать, какой у нее хорошенький сын.

— А ну, где тут будущий космонавт? — заговорил Илюшка, подходя ближе.

— Его зовут Женя, — сказала Аля, улыбаясь.

Илюшка протянул руки, и малыш тут же потянулся к нему.

— Бери, бери, — разрешила Аля, и он, покраснев, принял Женечку.

— А я хотел тебе сказать…

— Скажи, — как попросила Аля.

— Нам, наверно, квартиру дадут. На Северо-Западе…

— Ты уже говорил.

— Правда? Ой, Аля, — воскликнул он, подымая Женечку выше, — с ним что-то случилось…

Она засмеялась и взяла Женечку к себе.

— А давай его сюда, — сказала Лиза. — Мы сейчас, мигом! А вы нас покачайте, покачайте, — сказала она, подвигая к Але коляску, в которой засыпал ее сынишка.

— А тебе интересно с Лизой? — спросил вдруг Илюшка, когда Лиза ушла.

Она ответила быстро, не задумываясь:

— Интересно. А что?

— Ничего. — Он пожал плечами. — Ты только ничего такого не подумай.

Она молчала, покачивая коляску.

— А знаешь, я хотел спросить… ты помнишь Сарычев?

— Как же не помнить! Сарычев весь в акациях и сирени. Городок, конечно, небольшой, — она не знала, что еще сказать о городке. — А почему ты спросил про Сарычев?

— Так просто, — сказал он, закуривая. Наблюдая пышное облачко дыма, он проговорил: — Ты видала когда-нибудь зебу? Хотя бы в кино?

— Зебу? Это какой-то страшный африканский… да?

— Ну да, горбатый бык. Если его скрестить с шортгорном, то получится такая забавная животина…

Она горячо, почти восторженно перебила его:

— Ведь врешь? Признавайся, врешь?

Он как будто бы даже обиделся, но глаза у него сделались лукавые:

— Зачем мне врать, когда в Казахстане стадами ходят эти животины.

— А зачем же зебу?

— А у зебу толстая кожа, ни один зловредный клещ не прокусит.

Она улыбнулась и, протянувшись к нему, потрепала его по щеке. Ей казалось, что он не найдет, о чем с ней говорить, вот и придумывает разное.

— А ты можешь представить себе такую картину? — заговорил он опять. — Идет коррида, бык яростно бросается на тореадора, а тот включает передатчик — и бык становится как ручной. А дело в том, что в центр ярости быка вживляются электроды, а человек может по радио усмирять его злость…

— Бой быков… — рассеянно произнесла она. — Бой быков, и вдруг так неинтересно.

— Конечно, тореадорам это ни к чему. Это ученые проводят опыты и доказывают, что можно управлять эмоциями.

— А я понимаю, почему ты спросил, интересно ли с Лизой, — вдруг сказала она, оживляясь. — Знаешь, с кем мне было интересно? С вами — с Надей, с тобой — вот с кем! Надя так редко пишет. Дел у нее, конечно, по горло. На филфак поступила заочно.

— Ну, она неглупая, — ответил Илюшка. — Правда, ты всегда преувеличивала ее достоинства, и даже… — он замялся, потом решительно досказал: — …даже умаляя собственные.