Родня - Рустам Валеев

Мать поспешила из дому и часа через полтора вернулась с Софьей Сергеевной, пожилой стройной женщиной в очках. Отогрев и вымыв руки, она принялась осматривать Женечку.

— Ну вот, — сказала она скоро же, — у него болит ушко. И стоматит начинается — вот он и не ест. Это лекарство будете закапывать в ушко, а этим мазать во рту. Намочите ватку и прямо пальцем, глубже, глубже, так, чтобы и небо и горлышко задеть, — у нее был низкий, гудящий голос и простецкие замашки. Протягивая Але рецепты, она запросто потрепала ее по щеке, отчего Аля вдруг засмеялась, и ей сразу полегчало.

Она тут же собралась в аптеку. Запыхавшись, вернулась домой и закапала в ухо Женечке, помазала ему десны синей жидкостью. Потом, успокоив ребенка, села с ним на диване. Ее тут же стало клонить ко сну.

— Ступай, поспи у меня, — сказала мама шепотом, — а я посижу.

— А на работу? — вяло спросила Аля.

— Уж не пойду сегодня.

Аля ушла в мамину комнату и проспала там до сумерек. Открыв глаза, она прислушалась: что-то тихо приговаривала мама, и в ответ ей ворковал Женечка. Она лежала, не в силах подняться, сон не освежил ее. «Надо пеленки стирать», — подумала она. Но не двинулась. Столько работы накопилось: стирать, мыть, скрести — да пропади оно нее! И все-таки нехорошо, когда приходят люди, а в доме неразбериха.

Она вытерла пыль на подоконниках, на мебели, потом вымыла пол в комнатах и на кухне. Но и работа не оживила ее, она почувствовала такую усталость и такое равнодушие, что снова легла. Ночью Женечка не спал вовсе, и к утру она была совершенно разбита. Выйдя в коридор и увидев маму одетой, она спросила машинально:

— Ты куда?

— Как куда? — удивилась мама. — На работу.

И Аля заплакала. Мама стала ее успокаивать, отчего она заплакала пуще. У нее зубы стучали о стакан, когда мама дала ей попить.

Часу в одиннадцатом пришла Лиза.

— Ты куда запропала? — заговорила она с порога. — Я жду, думаю, вот придет, вот придет. А я вам молочка принесла. И посижу с вами, а? Славик с Власовной. Ух, какой исплаканный, иди ко мне, Женечка, иди!..

Лиза была и причесана, и одета аккуратно, и настроение у нее было веселое. Правда, бледновата, но ведь и ей, конечно, достается. А, гляди-ка, держится молодцом. Аля хотела сказать об этом самой Лизе, но только вяло посмотрела на нее и не произнесла ни слова. Лиза рассказывала о Славике, о муже и бабушке Власовне, и Аля только кивала в ответ, и отвечать у нее не было ни сил, ни желания. Наконец Лиза сказала, что собирается на работу, хватит сидеть, иначе погрязнешь в хозяйстве.

— Вот только переселимся на Северо-Запад, так сразу и пойду.

— А что, квартиру дают? — спросила Аля.

— Нас ведь сносить будут, весь городок.

— Жалко.

— Не знаю, — рассмеялась Лиза. — Пусть бы и не сносили, только бы квартиру дали. Ну, чего ты плачешь? — встрепенулась она. — Ну? Вот и Женечку растревожила. Какая ты!..

— Я не знаю, не знаю, отчего я плачу, — говорила Аля, передавая Лизе малыша. — Я в кино не была год… я не знаю… мне надоело… точно в клетке сижу.

Лиза мягко отвечала:

— И нечего тебе сидеть. Устроим детишек в ясли — и работать. А как другие делают?

— Если бы он не болел…

— Все дети болеют. И выздоравливают, и вырастают, так что и не заметишь.

Лиза долго у нее сидела, они сварили картошки и поели, потом долго чайничали и разговаривали. Аля оживилась. И вправду, думала она, надо идти работать.

— А как там Илюшка? — спросила она.

— С Борейкиным их мир не берет, — с сожалением заговорила Лиза. — Ну, да и Миша чудак! Есть у них в бригаде оболтус один, из заключения вернулся. Да сын Бурлачихи, из второго барака, может, помнишь. Вот Борейкин и советует Илюшке: ты, мол, с Бурлаковым подружись, к себе пригласи, к нему захаживай в гости, да книжки ему подбери. А Илюшка: не могу я, душа не лежит! Зачем, говорит, я обманывать буду и Бурлакова, и себя.

— Он очень искренний, — оживляясь, ответила Аля, — он лгать не может. И у него есть убеждения.

— И упрямство тоже, — засмеялась Лиза.

— А что — и упрямство!

— Тетя Валя внушает ему: «Ты держись Борейкина, он наш парень, рабочий. Он и тебя вытянет, вот увидишь. Может быть, тоже будешь бригадиром, как Миша Борейкин». А я думаю: ему учиться надо. Ах, Аля, и смешно, и хорошо, как вспомню! Я про вас как про сестренку и братика думала. Вот, думаю, подрастут мои сорванцы, вот школу закончат — и оба в институт. Ко мне будут захаживать и вспоминать: «Елизавета Прокопьевна, а мы не забыли ваше доброе отношение к нам…»

Аля глубоко вздохнула:

— Илюшка-то, может, и порадует Елизавету Прокопьевну. А про меня что говорить… обабилась, издергалась, все, что учила, забыто…

— А ведь хорошо училась.

— Да хватало выдержки зазубрить урок и получить «четверку». Может, и в институт поступила бы. Но вот не поступила — и никакой трагедии. Я ведь даже не знаю, кем бы я хотела быть.

— А киномехаником хотела бы?

— Нет, Лиза, не хотела бы.

— Я тоже не хотела, а вот работаю, и нравится. Так ждать тебя завтра? Смотри, не реви больше! — Чмокнув Женечку в щеку, она передала его Але.

После Лизиного посещения час-другой она чувствовала себя бодрой и даже веселой. Лизина энергия, подвижность, умение справляться с множеством дел были заразительны.

Но к вечеру опять ей стало тоскливо, и она всплакнула, так что мать застала ее в слезах.

— Опять слезы льешь? — заговорила она с неожиданной суровостью. — Опять?.. Будто дела у тебя нет, как о своем ненаглядном думать.

— Не думаю я, не думаю! — крикнула Аля. Ей казалось до смерти обидным, что ее винят в том, в чем она не виновата. — Как ты можешь так думать?..

Она разрыдалась, и матери стоило трудов, чтобы успокоить ее.

А потом мама засела за телефон, и опять это показалось очень обидным Але. Как можно говорить о каких-то шлаковых пробках, про щебень и песок, учить кого-то взяться наконец за центральную лабораторию, когда собственная дочь… Аля опять разволновалась, и, когда Женечка захныкал, она, не помня себя, шлепнула его по голому заду — раз, другой. Тут подлетела мама, отняла у нее малыша, а ее оттолкнула резким, почти злым движением.

— Я тебе покажу, как руки распускать! — закричала она шепотом. — Я тебя научу, как с ребенком обращаться.

Аля закрыла лицо руками и, шатаясь горестно, ушла к себе в комнатку. Она лежала ничком, подавляя рыдания, и чувствовала, как тело ее нестерпимо зудит. Она поднялась и, поглядев на свои руки, испугалась пылающих пятен. Она пошла в ванную и подставила руки под холодную струю. От жалости к себе она слабо всхлипывала. Мама зашла в ванную.

— Господи, да что это с тобой! — воскликнула она и вдруг обняла и сильно прижала Алю к себе. — Ну, ну?.. Моя бедная, моя дочка, ну?

— Я не могу, не могу…

— Вот что! — сказала мама. — Как только Женечка поправится, так сразу же в ясельки…

— Я не могу, я не могу ждать, когда он поправится! — И опять она плакала, и мать успокаивала ее.

Теперь даже вечерние поездки за молоком к Лизе были малоутешительны для нее, тем более, что Лиза, готовясь к переезду в новую квартиру, хлопотала о яслях, чтобы тут же вернуться на работу. Аля была угнетена однообразной жизнью, своей беспомощностью, жалостью к ребенку и к себе. Глаза ее не просыхали от слез, она встречала маму беспомощным, ожидающим взглядом, как будто только мама могла найти выход из положения. И однажды мама сказала, что ей, после двадцати лет работы, не грешно будет отдохнуть. Она уйдет с работы, не совсем, конечно, вернется потом, когда все у них наладится. А пока она посидит, понянчится с внуком.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

В апреле мама оставила работу на стройке, и Аля тут же устроилась на завод, на машиносчетную станцию — опять же благодаря стараниям матери.

На этот раз мама выбирала для Али работу, имея в виду будущее. Так, было учтено, что машиносчетная расширится, что в городе вскоре откроется филиал финансово-экономического института, куда можно будет поступить с направлением от завода.

— Ты уж с людьми старайся по-хорошему, — говорила мама, и голос ее звучал так озабоченно, так беспокойно! — Не гордись, старайся подружиться… с людьми так непросто, так непросто. Да не забывай: как откроют институт, так чтобы сразу и поступила.

— Ладно, ладно, — кивала Аля. Она меньше всего думала об институте и о прочих выгодах новой работы; важно было то, что кончилась скучная и нервная жизнь и она выходила на люди.

Все казалось ей внове, все принималось свежо и остро. Как после долгой болезни, она с особенным вкусом бежала по земле, вскакивала в трамвай, и даже толкотня и ругань в ранние часы были чем-то приятным.

Казалось, все, все изменилось чудесным образом! И матери как будто бы нравилась новая роль, и Женечка поздоровел, стал спокойнее. Но пока, в эти сырые дни, они и не заговаривали о яслях, решили погодить до наступления тепла.