Годы молодости - Мария Куприна-Иорданская

— Вам нравится это пошлое сравнение, Софья Михайловна? — произнес Александр Иванович, обращаясь к ней.

— Однако, господа, из-за невинных мотыльков вы, кажется, начинаете пикироваться, — расхохоталась Ростовцева.

— Я ни с кем пикироваться не собирался. Но сравнение, которое господин Куприн считает пошлым, я не раз встречал не в каких-то рассказиках, а в книгах известных русских писателей.

— У кого же, например? — приподнимаясь, со стаканом вина в руке, глухо спросил Александр Иванович.

Но тут я быстро встала.

— Простите, Вера Алавердовна, — обратилась я к хозяйке дома, — мне пора кормить Лидочку. Разрешите нам поблагодарить вас и удалиться.

— Михаил Иванович, у тебя мой электрический фонарь. Проводи Куприных, — приказала Соня мужу.

— Еще одна секунда, — сказал дома Александр Иванович, — и я выплеснул бы вино в лицо этому наглому хлыщу.

Глава XXIV

Возвращение в Петербург. — «Черный туман». — Редакционное совещание в «Мире божьем». — Обсуждение плана на 1904 год. — Столкновение с А. И. Богдановичем. — Выход Куприна из состава редакции «Мир божий». — Литовский замок.

Возвращение осенью в Петербург Куприн переживал болезненно. Всякий раз, когда начинались сборы к отъезду, он начинал нервничать. Так было и на этот раз, но остаться в Мисхоре еще недели на две, до конца сентября, было неудобно. Богданович писал, что материальные дела требуют моего возвращения, а присутствие Александра Ивановича в Петербурге для журнала необходимо. Летом редактор Ф. Д. Батюшков уезжал на два месяца за границу, в редакции оставался только Богданович, — накопилось много рукописей.

— Ничего не поделаешь, — жаловался Александр Иванович, — придется опять отбывать повинность на длиннейших редакционных совещаниях в накуренной комнате со спущенными темными шторами на окнах, электрическими лампами и стаканами недопитого чая на столах. Опять бесконечные словопрения, а Богданович, терпеливо выслушивая их, все равно поступит по-своему.

Я уже слышу, как Батюшков в редакции, стоя среди комнаты в своей обычной позе — расставив ноги и откинув назад корпус, — говорит, обращаясь ко мне: «Я не возражаю против рассказа, который вы, Александр Иванович, рекомендуете, но думаю, что вам следует эпизод такой-то, впрочем, все равно какой, предложить автору изложить „ретроспективно“. Рассказ от этого значительно выиграет». И, сдерживая поднимающееся бешенство, я вежливо отвечаю: «В таком случае попрошу вас, Федор Дмитриевич, взять на себя труд разъяснить это автору».

— Прямое изложение факта в художественном произведении, показанное «импрессионистически», — вмешивается Михаил Петрович Неведомский, — производит большее впечатление, нежели тот же факт, изложенный «ретроспективно».

Владимир Павлович Кранихфельд, разумеется, не может согласиться ни с одним из мнений предыдущих критиков, а должен выступить с собственным. Он говорит: «Ретроспективное изложение, отдаляя эпизод от читателя, становится менее эмоциональным, чем его непосредственное изложение. Однако импрессионистическое изложение, которое в данном случае рекомендует автору Михаил Петрович Неведомский, я считаю нездоровым течением в нашей литературе. Единственно верный путь развития литературы — это путь наших классиков-реалистов».

Богданович в это время молча протирает очки, а я возьму первую попавшуюся под руку книгу и, чтобы совладать с раздражением, начну ее перелистывать. Уходя, Неведомский несколько раз, точно насос, сильно качнет мою руку сверху вниз (такая манера теперь в моде у интеллигентов) и скажет: «Что же вы не зайдете ко мне как-нибудь вечером? Поспорим». Как будто заранее известно, что, собравшись вместе, интеллигенты обязательно должны спорить. Вот потому-то я и предпочитаю общество клоунов, кучеров, борцов и людей многих других профессий обществу интеллигентов и литераторов.

А ведь такие редакционные совещания обязательны дважды в неделю. Значит, два раза в неделю мое рабочее настроение будет безнадежно испорчено. Как только, собираясь писать, я возьму перо в руки, в ушах у меня будет раздаваться: «Ретроспективный взгляд, ретроспективный взгляд… импрессионистское изложение…» И, отчаявшись в возможности работать, мы поедем с тобой, Машенька, на острова. Так может пройти вся зима. Когда же писать?

Однажды в начале зимы Александр Иванович рассказал мне, что случайно встретил на улице знакомого киевского журналиста. Тот уже несколько лет жил в Петербурге, но как-то нигде не мог прочно устроиться. Уезжая в столицу, он рассчитывал выдвинуться здесь на газетной работе, однако вскоре убедился, что даже в «Петербургском листке» требования, предъявляемые сотрудникам, более повышенные, чем в средних провинциальных газетах. Он перебивался с хлеба на квас и решил весной уехать в Чернигов, где, пишут ему, открывается какая-то новая газета.

— Мы долго сидели с ним за кружкой пива в маленьком ресторанчике у Пяти углов, — рассказывал Куприн, — и всячески ругали отвратительную мокрую, туманную петербургскую осень и серых, скучных людей.

Эта встреча навела меня на мысль написать небольшой рассказ о том, как провинциал-южанин, полный здоровья и жизнерадостной мечты «завоевать счастье», приехал в Петербург и как через несколько лет, разочарованный и ненавидящий Петербург, с опустошенной душой, уезжает на родину.

Рассказ Александр Иванович написал в несколько дней. По его словам, эта работа потребовала от него очень мало усилий. С торжеством показал он мне написанные им листки:

— Вот что пишу я о твоем любимом Петербурге. Это я пишу о себе…

Киевский журналист не умер, а благополучно здравствовал где-то у себя на юге. Но Александр Иванович закончил рассказ смертью героя, что должно было еще сильнее подчеркнуть его непримиримую враждебность к Петербургу.

Рассказу «Черный туман» Александр Иванович не придавал серьезного значения и ни в один из толстых журналов не дал его, а предложил только Миролюбову в «Журнал для всех». Но так как Куприн еще не был автором «Поединка», то Миролюбов вернул ему рукопись, сказав, что считает рассказ незначительным и слабым. И только в 1905 году «Черный туман» был напечатан в малораспространенном еженедельнике «Родная нива».

Надежда Куприна на то, что летом рукописей в редакцию поступит меньше, не оправдалась. Ангел Иванович очень переутомился, нервы его были напряжены до крайности.

Александр Иванович, сознавая до известной степени свою вину, принялся с большим рвением расчищать накопившиеся без него залежи рукописей и писем.