Капитал Российской империи. Практика политической экономии - В. Галин

Совокупные демографические потери России от Первой мировой, интервенции и гражданской войны с 1914 по 1922 гг. составили ~16 млн. человек{926}. Таким образом «демографический навес» угрожавший России до Первой мировой войны, уменьшился почти в два раза. Однако уже на следующий год после окончания интервенции в Советской России начался бурный восстановительный рост. Темпы прироста населения в 1923–1929 гг. превышали даже показатели начала XX в. и составляли в среднем более 2,5 млн. человек ежегодно{927}.

И уже в 1925 г. Дж. М. Кейнс, выступая на Пленуме ВСНХ СССР, предупредит: «Я полагаю, что бедность России до войны вызывалась в значительной мере чрезмерным увеличением населения, чем какой-либо другой причиной. Война и Революция вызвали уменьшение населения. Но теперь, как мне известно, опять наблюдается значительное превышение рождаемости над смертностью. Для экономического будущего России — это большая опасность. Одним из важнейших вопросов государственной политики является соответствие между приростом населения и развитием производительных сил страны»{928}.

Однако Россия двигалась в прямо противоположном направлении: стремительный рост населения сопровождался деградацией производительных сил. Последнее являлось закономерным следствием традиционных, естественных мер борьбы крестьянства, с нарастающим давлением избыточного населения. Например, один из способов заключался в повышении трудоемкости работ за счет снижения их эффективности. А. Чаянов по этому поводу замечал, что для русских крестьян была важна не выработка (заработок), а занятость всех членов семьи. Так производство овса на одной десятине в 1924 г. в Волоколамском уезде занимает 22 рабочих дня и дает 46 рублей дохода. Лен требует 83 дня, дает доход 91 рубль. Тем не менее, крестьяне заменяют овес льном, что позволяет занять всех работников, хотя эффективность труда при этом снижается в два раза{929}.

Но основная проблема состояла в том, что революция, «черный передел» и рост населения привели к быстрому увеличению количества крестьянских дворов, по сравнению с довоенным периодом более чем на 30% к 1926 г., и соответственно сокращению их размеров. Последнее стало одной из основных причин резкого снижения эффективности товарного сельхозпроизводства. Данная закономерность, по словам исследователя деревни 1920-х гг. А. Хрящевой, заключалась в том, что: «благодаря особенностям мелкого хозяйства он (хлеб) при неблагоприятных условиях утилизируется в своем хозяйстве в порядке повышения норм потребления, накопления и откорма скота»{930}. Так и происходило. В связи с ростом населения среднедушевые посевы зерновых сократились на 9% и составили в 1928 г. всего 0,75 га. За счет некоторого роста урожайности производство зерна на душу сельского населения выросло до 570 кг. При этом заметно возросло поголовье скота — до 60 голов крупного рогатого скота на 100 га пашни в 1928 г. против 55 в 1913 г. Больше стало и птицы. На их прокорм в 1928 г. расходовалось почти 32% зерна. Конечно, питание крестьян заметно улучшилось, но товарное производство зерна сократилось более чем вдвое и составило 48,4% от уровня 1913 г.{931}

В этот же период начался и исход крестьян в города, что сразу отразилось на уровне регистрируемой безработицы. 

Количество безработных, зарегистрированных на бирже труда, тыс. человек{932}

Относительно скромные цифры зарегистрированной безработицы в СССР являлись лишь вершиной айсберга страны, в которой более 80% населения жило в деревне. С. Булгаков в этой связи замечал: «Резервуар избыточного населения помещается, прежде всего, в деревне… и является по своему непосредственному выражению аграрным перенаселением»{933}. Именно там скрывалась основная масса «лишних рук». О их количестве дает представление тот факт, что в большинстве сельхозпроизводящих районов в 1925/26 гг. всего на 11% хозяйств приходилось 76% всех товарных излишков{934}. Производительность труда в мелких хозяйствах была в среднем в 4 раза ниже, чем в крупных[89]. Мелкие едва выживали за счет своего полунатурального хозяйства.

Л. Лубны — Герцык уже в 1923 г. только по 4 районам СССР определял избыточность аграрного населения в 7–10 млн. чел. По данным Госплана УССР численность избыточного населения только одной Украины в 1925 г. составляла 6–7 млн. чел{935}. Н. Ограновский исчислял размер аграрного перенаселения СССР в 19,9 млн. чел. По данным А. Чаянова общее количество «лишних рук» в России уже в 1924 г. достигло предвоенного уровня в 20–30 млн. человек{936}. При этом по расчетам Дж. Кейнса в 1925 г. безработными в России были только 20–25% всех промышленных рабочих, т.е. 1,5 млн. человек. Однако предупреждал Дж. Кейнс в 1925 г., в скором времени из-за массовой миграции крестьян в города «безработица достигнет невиданного уровня»{937}.

Среднегодовые темпы прироста населения СССР в межвоенный период превышали аналогичные показатели Германии, Англии и Франции вместе взятых! Т.е. по отношению к этим странам были выше, чем до революции! При этом прирост в СССР обеспечивался не столько за счет высокой рождаемости, которая снизилась к середине 1930-х гг. по сравнению с 1913 г. почти на 35%{938} сколько из-за снижения с 1934 г. естественной смертности почти на 30% по сравнению с началом XX века[90]. 

Среднегодовые темпы естественного прироста населения в 1923–1939 гг., в %{939}

Очередной и очевидно последний для русской истории социально-демографический взрыв предотвратило… начало ускоренной индустриализации. После принятия в 1929 г. пятилетнего плана, уже к концу 1930 г. был достигнут фоновый уровень безработицы. В октябре 1930 г. ЦК ВКП(б) принял постановление «О мерах по плановому обеспечению народного хозяйства рабочей силой». И в сентябре следующего года биржи труда уже не смогли удовлетворить более 1 млн. заявок предприятий{940}.

Но ключевое значение в данный период имело решение проблемы безработицы и повышения эффективности товарного производства непосредственно в самой деревне. Именно эти задачи должна была решить коллективизация. Представитель Госдепа США Р. Келли в 1935 г. отмечал, в этой связи: «выбрав колхозный путь вместо столыпинского» большевики «отсрочили переселение деревни». Однако через некоторое время, по его мнению, «улучшение организации колхозов создаст в колхозах огромные излишки рабочей силы, которую некуда будет девать. Рост производительности труда в промышленности должен создать туже проблему в городах». На возражение советского дипломата, что Р. Келли «забывает о возможностях, которые заложены в плановое хозяйство, Келли ответил, что с подобными проблемами нашему планированию еще не приходилось иметь дела, что это проблемы огромной сложности и что, даже если мы решим их в принципе, практическое осуществление решений поставит административные задачи такой трудности, с которыми нелегко будет справиться»{941}.

На направление переселения указывал в 1934 г. первый американский посол в России У. Буллит: «у Советского Союза имеется выход, так как излишних людей можно будет миллионами переселять на незаселенные пространства в Сибири»{942}. Проблема была лишь в том, что добровольно осваивать незаселенные пространства холодной и далекой Сибири никто не стремился. Например, директор Кузнецкстроя писал о присылаемых к нему специалистах: «в Москве, в Ленинграде, в Харькове они расценивали свой «добровольно принудительный выезд в Сибирь, на Кузнецкстрой, почти как на ссылку»{943}. С. Герасимов в своем фильме «Комсомольск» (1932 г.), отмечает С. Шаттенберг, показывает массовое «дезертирство» — «корабль у пристани буквально трещит по швам от натиска желающих покинуть стройку»{944}. Президиум ВСНХ еще в октябре 1929 г. указывал на то, что «ожесточенное сопротивление» отправке в провинцию стало «массовым явлением» и угрожает планам индустриализации периферийных регионов{945}…

Но переселение даже миллионов человек не решало проблемы, необходимо было обеспечить производительным трудом десятки миллионов, в условиях острой нехватки капитала и низкого естественного плодородия. Это проблему, ключевую проблему российской деревни еще до революции пытались разрешить несколько поколений мыслителей, и как ни странно все они с разных сторон приходили к одним и тем же выводам. Даже авторы кадетской (либеральной) аграрной программы видели будущее российского сельского хозяйства не в крупных частных, капиталистических сельхозпредприятиях или фермерских хозяйствах, а в кооперативах.

М. Туган-Барановский делал ставку на: «кооперативное хозяйственное предприятие нескольких добровольно соединившихся лиц, которое имеет своей целью не получение наибольшего барыша на затраченный капитал, но доставление его сочленам, благодаря общему ведению хозяйства, каких-либо выгод иного рода»{946}. По словам А. Кауфмана, кооперация — «одно из важнейших и необходимейших условий прогресса нашего крестьянского земледелия, а вместе с тем и коренного разрешения нашего земельного вопроса»{947}. «Социализм — это строй цивилизованных кооператоров», — повторял В.Ленин, при этом «лишь те объединения ценны, которые проведены самими крестьянами по их собственному почину и выгоды коих проверены ими на практике»{948}.