Капитал Российской империи. Практика политической экономии - В. Галин

После Первой мировой все страны быстро восстановили свои довоенные протекционистские барьеры, например США в 1922 г. принимают закон Фордни — Маккумбера, по которому доля облагаемого пошлинами импорта выросла в 7 раз (с б до 42%){985}. Эта мера привела почти к двукратному падению японского экспорта в Америку. И уже в 1925 г. английский журналист Г. Байуотер напишет фантастическую повесть «Великая Тихоокеанская война. История японо-американской кампании 1931–1933 гг.». Причиной войны, по его мнению, должны стать экономические противоречия между державами, а непосредственным толчком к боевым действиям — «нарастающее недовольство народных масс, из-за чего Япония вынуждена объявить войну Америке, чтобы направить это недовольство на внешнего врага»{986}.

Но главный удар мировой торговле был нанесен после начала Великой депрессии, когда в 1930 г. США ввели новый протекционистский тариф Смута — Хоули, который поднял таможенные пошлины еще почти в полтора раза. (Таможенные сборы в % от объема облагаемого пошлинами импорта выросли с 40 до 65%){987}. Большинство стран ввело ответные меры, и мировой экспорт рухнет, сократившись почти в 3 раза[98]. Милитаризация Японии начнется с 1931 г.

Помимо внешних условий Г. Дирксен отмечал наличие и «в характерах обоих народов многих сходных черт. Так, в фундаментальных проблемах отношений личности и государства и немцы, и японцы по разным причинам, но пришли к одному и тому же выводу. Согласно их философии, государство должно быть институтом высшим и первичным, которому подчинены все личные интересы и желания индивидуума. Лишь работая на благо общества и граждан, объединенных в государство, индивидуум может выполнить высочайшую обязанность, возложенную на него богом, а именно: способствовать дальнейшему повышению благосостояния соотечественников. Этот спартанский образ мыслей был принят как в Пруссии, так и в Японии, и привел к возникновению авторитарного государства с очень эффективной исполнительной властью… Когда эти две страны почувствовали, что самому их существованию угрожают растущие барьеры, воздвигнутые, чтобы воспрепятствовать экономической экспансии или эмиграции излишнего населения, тогда и возникла опасная философия «жизненного пространства», которая, будучи насильственно применена на практике, и привела к всемирной катастрофе. Склонность к применению силы также была характерной чертой, общей для обоих народов. Они оба дисциплинированны; сознательное повиновение сильному и эффективному руководству — одно из их выдающихся качеств»{988}. 

Правда, Япония находилась в значительно лучших условиях, чем Германия, она не была разорена Первой мировой, не платила репараций, не брала кабальных кредитов. Наоборот, она озолотилась на Первой мировой. Но и у Японии средства скоро закончились, и с 1936 г. милитаризация экономики покрывалась только за счет денежной эмиссии: всего за 1936–1941 гг. было напечатано 21,2 млрд. иен, при величине бюджета в 1936/1937 гг. всего в 1,7 млрд. йен. Как подсчитал В. Толстой, за 5 лет 1936–1941 гг., сумма необеспеченных денег вброшенных в японскую экономику равнялась условно нормальному доходу за 12,5 лет{990}. Средний дефицит бюджета в 1937–1941 гг., составлял 150%.

И здесь Япония шла в ногу с Германией, где ас самого начала военные усилия, предпринятые нацистским режимом, — утверждал крупнейший стальной магнат Ф. Тиссен, — казались абсолютно несоразмерными с ресурсами страны. Даже на ранних стадиях я предчувствовал, что это неизбежно приведет к катастрофе»{991}. В 1936 г. американский посол в Германии У. Додд приходил к выводу, что: «результатом безудержной гонки вооружений в условиях громадной задолженности и значительной безработицы в течение года или двух может быть только война»{992}. У. Черчилль забил тревогу в том же 1936 г.: «На первом месте стоит проблема ускоренного и широкомасштабного перевооружения Германии, которое не прекращается ни днем, ни ночью и последовательно превращает почти семьдесят миллионов представителей самого производительного народа в Европе в одну гигантскую голодную военную машину»{993}.13 декабря 1938 г. Й. Геббельс записывал в дневник: «финансовое положение рейха <…> катастрофическое. Мы должны искать новые пути. Дальше так не пойдет»{994}. В апреле 1939 г. Ф. Рузвельт заявит, что «для немцев отсрочка большой войны немыслима экономически»{995}. Историк Э. Нольте лишь констатировал закономерную данность: «Гитлер в 1939 г. был вынужден вести войну, и притом войну завоевательную, с целью захвата добычи»{996}.

К концу 1930-х гг. Япония была таким же банкротом, как и Германия, и война для нее становилась единственным средством избежать экономического и политического краха. Япония начнет войну с Китаем в 1937 г., сделает ряд попыток «проверить» СССР, но это будет лишь прологом, так же, как для Германии прологом Второй мировой стало присоединение Судет и аншлюс Австрии. О той войне, к которой готовилась Япония, еще в 1924 г. предупредят генерал Н. Головин и адмирал А. Бубнов: согласно их расчетам, война Японии против США неизбежна, а объектом первой атаки будет “Pearl Harbour”{997}.

Индустриализации СССР и Японии 1930-х гг. носили полностью противоположный характер: в Советском Союзе проводилась социально-экономическая индустриализация, где военные расходы были лишь издержками, вызванными ростом внешней угрозы. В Японии индустриализация целиком и полностью носила милитаристский характер, ее целью была только и исключительно война, причем война завоевательная[99]. И именно эту японскую милитаристскую индустриализацию 1930-х гг., этот «лихорадочный румянец чахоточного больного, обреченного на смерть», С. Гуриев подает в виде примера индустриализации «без репрессий и без разрушения сельского хозяйства» с более высоким уровнем «производительности и благосостояния граждан»{998}.

Конечно, очевидно С. Гуриев не имел в виду милитаристский характер индустриализации Японии. Однако из этого следует, что его выводы, построенные на абстрактных экономических моделях, не имеют ничего общего с реальностью. В общем-то, это беда многих кабинетных ученых, склонных к доктринерству, но кроме этого, акцентирование исследования на форме институтов, т.е. на идее, при полном игнорировании материальных обстоятельств выдает в нем явную попытку не столько научного, сколько идеологического «осмысления» истории. Вал подобных попыток последних лет, основанный на крайней односторонности суждений — полуправде, превратил их в часть массовой идеологической пропаганды, в которой «либералы» уже далеко превзошли своих предшественников, как справа[100], так и слева.

Истоки этого явления, очевидно, следует искать в исторических корнях современных российских либералов, которые по своему характеру являются полноценными наследниками своих предшественников столетней давности. Хотя некоторые исследователи находят и другие причины. Например, С. Нефедов считает, что подобные попытки являются частью процесса, начавшегося еще в 1970-х гг., когда один из апостолов холодной войны Дж. Кеннан в 1967 г. призвал западных историков показать позитивные черты и достижения царского самодержавия{999}. Появившиеся затем работы П. Грегори, П. Гатрелла, Дж. Симмса, С. Хока делали акцент на этих достижениях; их авторы старались доказать, что российская аграрная экономика находилась на пути поступательного развития{1000}.

Действительно многие даже серьезные научные труды прошедшего века зачастую страдали явной односторонностью выводов, и тем самым внесли свой разрушительный вклад в события последних десятилетий… Однако «конца истории» так и не наступило, и поэтому работа многочисленных последователей заветов Дж. Кеннана остается востребованной до сих пор.

P.P.S. 

Настоящая книга — лишь набросок к той работе, которая должна быть сделана для системного естественно-научного познания истории России. Современные технические достижения позволяют осуществить эту работу, вдохнув жизнь в огромный труд многих поколений пытливых исследователей русской жизни. России нужна та история, о которой писал английский историк Дж. Сили: «История — не конституциональное законодательство, не парламентские поединки, не биография великих мужей; она даже не нравственная философия. Она имеет дело с государствами, она исследует их возникновение, развитие и взаимное влияние, обсуждает причины, ведущие к их благоденствию или падению»{1001}. Эту историю необходимо знать хотя бы из чувства самосохранения, чтобы не повторить судьбу цивилизаций Древнего Рима и Византии, или собственный опыт 1917 и 1990-х гг., но уже в последний раз.