Безрассудная Джилл. Несокрушимый Арчи. Любовь со взломом - Пэлем Грэнвилл Вудхауз

— Что именно?

— Сами подумайте, мой мальчик! — вкрадчиво проворковал майор Сэлби, сверкнув улыбкой. — Такого бесплатно не добьешься. Нельзя же допустить, чтобы моя племянница теряла время и силы в нижних эшелонах профессии, годами ожидая шанса, который может никогда и не выпасть! На самом деле, мест полно и наверху, там-то и следует начинать карьеру в кино. Чтобы сделать Джилл киноактрисой, надо непременно основать специальную компанию для ее продвижения. Новую звезду представляют широкой публике с самого начала… Не знаю, захотите ли вы сами, — потупил взор дядя Крис, разглаживая складки на брюках, — участвовать в финансировании…

— О!

— …Но это уж вам решать. Ваш кошелек и без того несет значительную нагрузку. Возможно, этот мюзикл забрал все свободные средства или затея кажется слишком рискованной? Есть сотни причин, которые могут помешать вашему участию… Но я знаю дюжину серьезных людей — а завтра пройдусь по Уолл-стрит и наберу еще столько же, — которые с радостью авансируют необходимый капитал. Могу заверить, что лично я рискну без колебаний — если это можно назвать риском! — всей свободной наличностью, которая лежит без дела у моего банкира.

Позвякав свободной наличностью, что лежала без дела в кармане брюк — в общей сложности пятнадцать центов, — майор умолк и сбил щелчком соринку с рукава, давая возможность вставить слово собеседнику.

— А сколько нужно для участия? — поинтересовался тот.

— М-м… так сразу сказать трудновато, — задумчиво протянул дядя Крис. — Чтобы назвать точные цифры, я должен вникнуть в дело как следует. Ну, допустим, вы вкладываете… скажем, сто тысяч… или пятьдесят?.. Нет, не будем спешить! Для начала хватит и десяти. Позже вы всегда сможете прикупить еще акций. Я и сам начну тысяч с десяти, не больше.

— Ну, десять тысяч я вложить в состоянии.

— Вот и славненько! Дело пошло, дело сдвинулось. Решено, я отправлюсь к друзьям на Уолл-стрит, изложу свой план и добавлю: «Десять тысяч уже есть! А каков ваш вклад?» Это, знаете ли, ставит наш проект на деловую основу! Затем приступим к основной работе… а вы, мой мальчик, решайте за себя сами, только сами. У меня и в мыслях нет толкать вас на такой шаг, если есть какие-то сомнения. Обдумайте как следует, переспите с этим, как говорится. Но, что бы вы ни решили, Джилл про это — ни словечка. Жестоко подавать надежды, пока мы не уверены, что сумеем помочь ей их осуществить. И, конечно же, ни слова миссис Пигрим!

— Ну разумеется!

— Отлично, мой мальчик! — просиял дядя Крис. — Обмозгуйте все как следует и действуйте, как считаете нужным. Кстати, как ваша бессонница? «Нервино» пробовали? Просто чудеса творит, лично мне очень помогло. Ну, доброй ночи, доброй ночи!

С той минуты Пилкингтон не переставая, разве что с перерывом на сон, прокручивал план в голове, и чем дальше, тем больше тот ему нравился. Мысль о десяти тысячах долларов немного коробила, поскольку он происходил из благоразумного семейства и воспитан был в привычках экономии, однако, в конце концов, утешал он себя, деньги эти — всего лишь ссуда. Как только новая компания встанет на ноги, они вернутся стократ. В то же время в глазах тети Оливии это придаст совершенно другой оборот его ухаживаниям за Джилл. Вон, его кузен, молодой Брустер Филмор, два года назад женился на кинозвезде, и никто слова против не сказал! Более того, Брустер с женой частенько появлялись в гостиной у миссис Пигрим. К высшим слоям богемы тетка неприязни не питала, совсем напротив. Ей нравилось общество тех, чьи имена были на слуху и мелькали в газетах.

Иными словами, Отис уверился, что любовь проторила себе дорожку. Он с наслаждением отхлебнул чаю, а когда слуга-японец принес тосты, подгоревшие с одной стороны, выбранил его мягко и добродушно, что, надо надеяться, тронуло восточное сердце и вдохновило служить лучшему из хозяев со всем усердием.

В половине одиннадцатого Пилкингтон скинул халат и стал одеваться для поездки в театр. Всю труппу собирали на репетицию к одиннадцати. Настроение у молодого человека было столь же светлое, как день за окном.

Солнце светило так ярко, как только бывает в половине одиннадцатого в краях, где весна приходит рано и дружно, стараясь вовсю с самого начала. Синее небо сияло над счастливым городом, и его жители бодро шагали по улицам, радуясь прекрасной погоде.

Солнечное настроение царило всюду, только не на сцене театра «Готэм», где Джонсон Миллер решил перед репетицией подчистить недоделки в номере «Мое сердце», который исполняла в первом акте героиня в сопровождении мужского ансамбля.

Мрак преобладал на сцене «Готэма» и в буквальном смысле — просторная сцена освещалась одной-единственной лампочкой, — и в переносном. «Мое сердце» получалось еще хуже обычного, и от природы вспыльчивый Миллер пришел в неистовство, проклиная беспомощность хористов.

В ту минуту, когда Отис Пилкингтон скинул цветастый халат и потянулся за брюками, пестрыми с красной саржевой ниткой, танцмейстер расхаживал по мостику между оркестровой ямой и первым рядом партера, отчаянно вцепившись в свои седые кудри и размахивая другой рукой.

— Джентльмены, вы идиоты! — с болью выкрикивал он. — У вас было целых три недели, чтобы вдолбить эти па в свои тупые мозги, а вы ни одного не делаете правильно! Кто в лес, кто по дрова! На каждом повороте налетаете друг на друга. Увальни, деревенщина! Что с вами? Вместо движений, которые я показывал, вытанцовываете черт-те что собственного изобретения! Думаете, способны поставить танец лучше меня? Так мистер Гобл нанял хореографом меня, а не вас, так что, будьте добры, двигайтесь, как я вас учил! Не пытайтесь использовать свой разум, у вас его нет! Вы не виноваты, конечно, что няньки уронили вас в младенчестве, но это сильно мешает, когда что-нибудь придумываешь.

Шестеро из семи присутствующих участников мужского ансамбля смотрели оскорбленно, с видом праведников, терпящих напраслину, безмолвно взывая к небесам, чтобы те рассудили их с Миллером по справедливости. Седьмой же, длинноногий молодой человек в безупречном твидовом костюме английского покроя, был скорее смущен, чем обижен. Он шагнул к рампе и робко заговорил покаянным тоном:

— Я, знаете ли…

Жертва глухоты, танцмейстер не расслышал его жалобного блеяния и, резко развернувшись, расстроенно зашагал по центральному проходу в глубь зрительного зала. Его каучуковое тело двигалось конвульсивными рывками. Миллер разглядел, что к нему обращаются, лишь когда развернулся вновь и двинулся обратно.

— Что? — заорал он. — Не слышу!

— Я в смысле… видите ли, это я один виноват.

— Что?

— Я хочу сказать… то есть…

— Что? Говорите громче, что вы лепечете?

Зальцбург, который рассеянно наигрывал на