Английский раб султана - Евгений Викторович Старшов

И вот время счастья окончилось. Скоро должно было начать светать, и медлить более было нельзя. Шекер-Мемели поняла, что ее возлюбленный уходит, и заплакала. Лео крепко прижал ее к себе и промолвил:

— Прости, прекрасная, но мне надо идти. Почему — долго объяснять. Спроси Гиязеддина.

— Останься со мной навсегда…

— Навсегда… Может, я и рад бы, но в этом мире ничего не бывает навсегда. Прощай. Я рад, что ты была в моей жизни.

— А ты — в моей. Я всегда буду любить тебя, Арслан…

— Я этого не заслуживаю! — Прощальный поцелуй в губы, и Лео бежит, слыша за собой:

— Я буду ждать тебя, и да будут очи твои ясны!..

Лео думал, будет радостен — но горе сжало ему грудь. Он пересилил себя и побежал к ословнику, раздумывая над тем, почему же так получается, что вера мешает любви, а Бог, который, как пишут, Сам есть Любовь, разъединяет два страстных, любящих сердца… Может, это и не Бог вовсе разлучает, а тупые людские постановления, пресловутые предания старцев?.. А Бог вот взял и соединил их, пленника-христианина и роскошную ханум, и никакие тут постановления не помешали.

"Жаль, как жаль оставлять ее Ибрагиму!.. Даже бег замедлился… Нет-нет, ни к чему. Рыцарь и турчанка все равно не будут вместе, им не дадут. Тут свои правила, опять же Гиязеддин этот… Ослы спят. Вот и веревка. Ибрагим верен своему слову. Ну, с Богом!"

Что же дальше? Все просто и жестоко. Едва Торнвилль ступил на землю, его оглушили ударом палки по голове. Черные тени лихорадочно зашептались:

— Ай, не подвел Ибрагим. Я ж говорил: ждать надо, ждать. Вот и дождались. Железо долго пилится.

— Кошелек на месте?

— Да, вот он.

— Посчитай.

— Ровно столько он нам остался должен.

— Хитер Ибрагим, чужими деньгами рассчитался!

— Не важно. Понесли, что ли…

Итак, как уже догадался читатель, игра Ибрагима была несколько сложнее, нежели он дал понять Торнвиллю. Прикидываясь прямодушным перед англичанином, управляющий все подготовил для того, чтобы не просто избавиться от него, но сделать это с выгодой, да еще наверняка.

Узнав, что никакого ослепления не будет, Ибрагим нашел людей, согласных перехватить кяфира в нужном месте. Недаром даже веревку для Лео привязал — чай, знал куда.

Подручным Ибрагима следовало схватить беглеца и затем продать куда-нибудь подальше. Половину гонорара Ибрагим отдал им наличными, перед делом, а про вторую сказал: "найдете на франке". Они и нашли.

…Оставив Торнвилля в их руках, вернемся в имение улема, чтобы посмотреть, как развивались события далее.

Наутро улем вышел к Лео и, разумеется, обнаружил лишь перепиленную цепь. Всплеснув руками и помянув Аллаха и шайтана, старик схватился за голову и запричитал, что же он наделал. На его вопли собрались слуги, пришел заспанный Ибрагим и даже задрапированные обитательницы гарема покинули свой мирок; среди них — Шекер-Мемели.

Ханум была спокойна. Служанки хоть и многое слышали, но любопытство укротили, а потом, по приказу хозяйки, сумели починить сломанный замок.

Сухо и твердо она спросила, указав на цепь:

— Почему ты посадил его на цепь? Почему он убежал?

— Потому что я — старый дурак, послушавший другого старого дурака! Я… пойдем внутрь, там все скажу.

Для читателя не секрет, о чем богослов поведал ханум, за исключением того, конечно, что тайком показал ее красы Торнвиллю. А завершил Гиязеддин свою речь так:

— Я изверг рода человеческого, и нет мне прощенья, дочка. Я сам, сам все разрушил. Я не хотел приводить свою угрозу в действие, клянусь Каабой! Но он-то этого не знал. Но как, как он смог освободиться? Кто-то же дал ему инструмент! Но кто? Кто предатель в доме? Пусть даже из благих побуждений. — И только теперь улем заметил, что Шекер-Мемели в обмороке.

В отчаянии он заплакал и разорвал на себе одежды…

Однако скоро тайное стало явным. Ибрагим, чьи хитрость и осторожность давно были известны, на сей раз в своем нетерпении проявил оплошность.

Несколько дней спустя после всего происшедшего он перехватил ее, когда она возвращалась с базара. Отогнав служанок, управляющий крепко схватил ее за запястье и злобно прошептал:

— Послушай: пора уж нам и пожениться. Франк, которого прочили тебе в мужья, теперь далеко. Это я дал ему освободиться. Напугал, что улем ослепит его, и спровадил. И не жди, что франк вернется. Его перехватили и продали в рабство, так что сюда он больше не покажет носа. Попросишь сегодня старикашку, чтобы он выдал тебя за меня. Будешь жить, как привыкла, деньги я скопил. Все равно лучшего мужа, чем я, тебе не найти. Никто не будет с тобой так нянчиться, как я. Старик Гиязеддин плох здоровьем, скоро помрет. И что ты будешь делать? У него непременно отыщется какой-нибудь дальний родственник, который приберет к рукам все имение, а тебя запрет в гареме, как в клетке. А со мной будешь жить, как привыкла. Поняла?

— Да, — всхлипнула она в ответ, и ублаженный Ибрагим отпустил ее руку с довольными словами:

— То-то. Я знал, что ты меня послушаешь.

Шекер-Мемели, однако же, вовсе не смирилась. Просто у нее хватило мудрости выказать смирение, но только лишь затем, чтобы поразить врага, когда он не ждет. Она побеседовала с Гиязеддином, но говорила вовсе не о том, что хочет замуж за Ибрагима. Пересказав в точности разговор с управляющим, она в то же время послала свою служанку передать Ибрагиму, что "старик согласен".

Управляющий неимоверно обрадовался, когда Гиязеддин пригласил его отужинать вместе. Ни секунды Ибрагим не сомневался, что Шекер-Мемели высказала пожелание стать женой управляющего, много лет радеющего о благополучии всех обитателей имения.

Старику-богослову, привыкшему говорить правду, было тяжело играть роль добродушного будущего тестя, но, зная теперь все коварство своего слуги, он не видел иного способа победить, нежели перехитрить его.

Была у Гиязеддина с Шекер-Мемели мысль — обвинить Ибрагима в насилии, что подтвердили бы и верные служанки (здесь, как понятно, Шекер-Мемели-ханум еще и подстраховывала себя на всякий случай), но затем передумали. Во-первых, позор для всего улемова дома, а во-вторых, насильник был холост, и потому ему грозило не побиение камнями, а сто ударов палкой и год изгнания. Это не устраивало богослова и его невестку, горевших жаждой мщения.

Карой за уничтоженное счастье могла быть только смерть, и старый миролюбивый "углосед" решился все сделать сам. Он, за всю жизнь и мухи не обидевший и не убивший, даже спасавший пауков от неминуемой расправы уборщиков, приготовился отомстить как мужчина, не прибегая ни к услугам закона, ни наемных убийц, ни яда.

— Завтра, — сказал