Английский раб султана - Евгений Викторович Старшов

пор скрывали разнообразные покровы. Как описать тело Шекер-Мемели, передать словами все ее роскошество?

Сказать "пышная" — не совсем верно. Ее тело вовсе не было похоже на взошедшее тесто, бесформенное и рыхлое. И вместе с тем — да, она была роскошна и пышна.

С атласной кожей, широкобедрая, длинноногая, с округлым, но не дряблым животом — изобилие плоти. Это было невыносимо прекрасно!..

Она была действительно красива восточной красотой. Представьте гриву черных волос, большие угольночерные миндалевидные глаза, обрамленные густыми ресницами. Представьте изогнутые луками брови, средних размеров прямой нос, пухлые чувственные губы. Лицо — скорее округлое, скулы немного подчеркнуты, небольшой округлый подбородок без ямки… Такой вот портрет, если наскоро набросать, а если расцветить по-восточному, многие страницы займет. Но к чему это? Все равно, отдав должное красе лица, хищный взор устремляется ниже…

Вот насухо вытерты ее волосы, теперь их заплетают в двадцать пять кос. Ханум же пока кушает поданный ей шербет маленькой перламутровой ложечкой.

Настала пора и масляного натирания, словно нарочно призванного высветить перед Торнвиллем все красы Шекер-Мемели. Под умелыми руками трудившихся с двух сторон служанок трепетало упругое тело роскошной женщины.

Лео застонал, не выдержав этой пытки. Как хотел бы он очутиться на месте этих натиральщиц! Два года тяжкого рабского труда и болезней не давали возможности соединиться с женщиной, а теперь она была столь близка, и какая! Такую и камень возжелает, не то что живой человек из плоти и крови! Еще и улем подлил масла в огонь:

— Смотри, юный лев! Взъярись! Вот она, крутобедрая лань, ждет твоих яростных объятий! Какой ум не улетит, взирая на эти роскошные красы, на эти две шкатулки блаженства, запечатленные несравненным творцом-Аллахом большими ароматными мускусными печатями, о которых и писал поэт, чьи стихи я читал тебе в мертвом городе!..

А тут еще и крутобедрая привстала, оперлась на локти и колени, выгнувшись, как кошка, предоставив мученику созерцать свои прелести в новом ракурсе.

— Вот тебе львица! — сказал улем.

Шекер-Мемели легла потом на бок. Служанка подошла к ней с мыльным раствором в чашечке и острой раковиной мидии — предстояла процедура депиляции по-турецки. Улем счел это уже излишним и со словами: "Зрелище закрывается" щелкнул задвижкой.

Посмотрев в глаза Лео, он ужаснулся их безумнозвериному, бессмысленному выражению. Встряхнув юношу за плечо, старик спросил:

— Арслан, ты в своем уме?

Тот не ответил, только в отчаянии издал какой-то странный звук, средний между стоном и рычанием.

— Пойдем, пойдем, приди в себя. Одно знай — только от тебя зависит, ляжете ли вы сегодня вместе или по отдельности. Сказано: "Ваши жены являются пашней для вас. Приходите же на вашу пашню, когда и как пожелаете".

Лео со стоном рухнул на колени, обхватив голову руками.

— Брось! — крикнул богослов. — Ты мужчина!

Схватив его за шиворот, Гиязед дин практически выволок шедшего на ватных ногах Лео через башню в гостиную, где… на него набросились слуги, повалили, связали. Торнвилль ощутил на лодыжке здоровой ноги холод железа.

— Выйдите все ненадолго! — приказал богослов людям.

Оставшись с Лео наедине, он все объяснил:

— Вот таков был совет муфтия. Я рискнул честью семьи, и ты видел то, что может видеть только муж Шекер-Мемели. Теперь у тебя только два выхода: либо ты становишься ее мужем, либо будешь ослеплен, ибо видел недозволенное. Я все сказал. Три дня ты проведешь на цепи, в раздумьях. Решишь раньше — хорошо. Нет — наутро после третьей ночи к тебе придут и вырежут тебе веки. Твои глаза просто высохнут. Мне жаль, что так получилось — но это предначертал Аллах. Однако и слепому я не дам тебе свободы. Пойдешь на грязную работу, а когда мне станет скучно — будем беседовать. Если раскаешься, примешь ислам — я всё равно отдам тебе Шекер-Мемели. Тебе повезет, что ты не увидишь, как она стареет — и через двадцать лет она все такая же будет перед твоим мысленным взором. А подчинишься — получишь все то же самое гораздо раньше. И сверх того. Все отдам: и Шекер-Мемели, и книги, и дом — все. И ко двору великого падишаха могу написать, у меня там связи. Сделаешься большим человеком, если тебе станет тесно здесь! Эй, там — войдите и прикуйте Арслана на дворе так, чтобы не видно было из окон гарема. Три дня тебе! — грозно повторил улем. — Или будешь ослеплен!

Это слышал находившийся среди слуг управляющий, и его хитрый ум сразу подсказал ему новую интригу. Не зная всех подробностей, Ибрагим уловил главное: назревает что-то ответственное между улемом и франком. Надо бы вызнать, что. А если не выйдет — все равно момент настал умело развести старика и этого неверного. Как ни мудр Гиязеддин, а хитрость все ж куда сильнее мудрости — особенно если прикрыта личиной сострадания.

Весь срок, отпущенный Торнвиллю, улем прохворал — его нестерпимо мучали и стыд, и совесть. Лео, испробовав способы расковаться и бежать и с горечью убедившись на тяжком опыте в их тщетности, сходил с ума. То проклинал коварного турка, прикинувшегося чуть ли не отцом родным, а теперь обещавшего лишить глаз, то не находил покоя от чудесного видения голой Шекер-Мемели.

Шекер-Мемели-ханум по-прежнему тосковала. На ее недоуменный вопрос о том, где Торнвилль, богослов не ответил, и только всезнайка-служанка сообщила ей, что он почему-то прикован на улице. Разволновавшись, ханум пошла к улему, но тот только сухо сказал, что это временная вынужденная мера — на три дня, не больше, а то неблагодарный франк бежать придумал.

…Перед последней ночью Ибрагим деловито осведомился у хозяина, кого лучше привести наутро — врача или цирюльника.

— Зачем это? — искренне удивился улем.

"Старость!" — ехидно подумал про себя управляющий, а вслух сказал:

— Ага, ты же хотел ослепить франка.

— Да ты что, Ибрагим, с ума рехнулся? Кто тебе такое сказал?

— Сам господин.

— Брось. Разве? Странно. Нет, конечно, никого не надо. Так… Утром спрошу, что он решил, и все… Может быть, отпущу, не знаю… И вообще, это совершенно не твое дело!

Ибрагим согнулся в поклоне и удалился, лихорадочно размышляя: "Вот как, стало быть. Никакого ослепления не будет. Попугать решил. Но франк же этого не знает! Надо действовать решительно и быстро, времени мало!"

Через час с небольшим, обделав все свои делишки, управляющий вернулся в имение Гиязеддина. Ночь уже опускалась на землю, почти весь дом отошел ко сну, только Шекер-Мемели пела под чинарой:

Своим ликом как лик луны он сияет,

Следы счастья блестят на нем, словно жемчуг.