Английский раб султана - Евгений Викторович Старшов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Я люблю другую, — сухо произнес Торнвилль, пораженный открывшейся неожиданной и нежеланной перспективой.
— За два с лишним года твоего плена она могла выйти замуж, — прямо возразил улем.
— Я знаю, что вышла. Против воли. И я должен помешать этому.
— Нельзя идти против воли Аллаха — тем более что он возмещает тебе маленькую пташку большим аистом.
— Со всем почтением, но у нас так не принято. Мы берем в жены любимых, если только не сребролюбцы.
— Кто сказал, что Шекер-Мемели нельзя полюбить? Я б и сам с удовольствием взял ее в жены, если бы ислам не запрещал такой брак! — немножко слукавил улем, но не по поводу закона, а по поводу своей женитьбы. — Ну а любовь… Любовь — это прекрасное чувство, но и всеобщая история, и история нашей собственной жизни чему нас учит? Тому, что взаимность редка. Та женщина, о которой ты тоскуешь, любила ли тебя или просто воспользовалась случаем? Как все у вас получилось? Молчишь… То-то же. Я вновь прочту тебе Хайяма:
Не ты один несчастлив. Не гневи
Упорством Неба. Силы обнови
На молодой груди, упруго нежной…
Найдешь восторг. И не ищи любви[89].
— Что же до Шекер-Мемели, — сам себя прервал Гиязеддин, — ее нельзя не полюбить. Как сказал другой поэт:
Явилась она, как полный месяц в ночь радости,
И члены нежны ее, и строен и гибок стан.
Зрачками прелестными пленяет людей она,
И алость ланит ее напомнит о яхонте.
И темные волосы на бедра спускаются, —
Смотри, берегись же змей волос ее вьющихся.
И нежны бока ее, душа же ее тверда,
Хотя и мягки они, но крепче скал каменных.
И стрелы очей пускает из-под ресниц
И бьет безошибочно, хоть издали бьет она.
Когда мы обнимаемся, и пояса я коснусь,
Мешает прижать ее к себе грудь высокая.
О, прелесть ее! Она красоты затмила все!
О, стан ее! Тонкостью смущает он ивы ветвь!
На персях возлюбленной я вижу шкатулки две
С печатью из мускуса — мешают обнять они.
Стрелами очей она охраняет их,
И всех, кто враждебен им, стрелою разит она[90].
— Сказать можно многое, — пробормотал Лео в ответ на эту вдохновенную декламацию. — Заметил я, Шекер-Мемели отнюдь не ива. Не совсем в моем вкусе, да и веры у нас разные.
— Вера у вас будет одна, и вы сможете пожениться. В общем, я, Гиязеддин-оглу-Селим, сказал — сказал, и все. Даю тебе неделю подумать.
— Прости, уважаемый, но я тоже все сказал: вероотступником не буду.
Богослов всплеснул руками:
— Вот упрямец! Все ему на блюде преподносят, а он все кочевряжится! Не люблю, когда умный человек становится ослом — это намного прискорбнее, нежели осел от природы! Беда мне с тобой!
Разговор затух. Посидели еще, перекусили, потом отправились дальше. Проследовали через византийские и фронтиновы ворота, окаймленные двумя мощными круглыми башнями, мимо руин больших бань и второго некрополя. Затем начался спуск, во время которого улем только и сказал:
— Подумай над моими словами. Верю, что Аллах откроет твой ум к избранию верного пути.
"Ну да, — подумал Лео, — надо бежать, и в ближайшие дни".
Обстоятельства, как всегда, опередили нашего героя, хотя на этот раз он медлить вовсе не собирался.
…Приехали из Иераполиса ближе к вечеру. Гиязеддин немедленно покинул дом и бродил где-то один. Вернулся совсем уж поздно с факелом в руке (османам было запрещено передвигаться в темное время суток без факелов или свечей, дабы не быть принятыми за злоумышленников).
По возвращении богослов ничего никому не сказал и удалился в гарем, даже не поднявшись, как обычно, на башню понаблюдать за небесными телами. По его виду и поведению ничего нельзя было определить — кроме того, что вёл он себя необычно. Какая-то мысль явно тяготила старика, но Лео приписал все неприятному разговору в древнем театре.
Утром улем вновь был не в духе и, можно сказать, сидел, как на иголках, пока наконец в знойный полдень не обратился к Лео, сверившись по водным часам:
— Арслан, мальчик мой… Ты должен пойти со мной.
Торнвилль подчинился; старик завел его в башню, но затем повел не наверх, как обычно, но куда-то в иное место, погремев ключами и отомкнув хлипкий замок какой-то боковой двери. За ней открывался коридор. Гиязеддин наконец начал потихоньку выцеживать из себя, пока они шли:
— Знаешь, я долго думал над твоими словами про то, что у вас, франков, предпочитают сначала влюбиться в женщину, а после на ней жениться — не наоборот. Где-то ты прав. По крайней мере, мой знакомый муфтий, большой знаток закона и обходных путей оного, дал мне один совет, столь же мудрый, сколь и скользкий. И я тоже долго думал, можно ли им вообще воспользоваться… Но поскольку ничего лучше я придумать не смог… В общем, как-то так…
Они прошли в комнату, украшенную изразцами, оттуда — опять куда-то вбок, затем — еще прямо, пока не остановились перед глухой стеной.
— Там, за этой стеной, — сад моего гарема. И сейчас Шекер-Мемели выходит из бани, и служанки будут натирать ее в саду благовонными маслами. Она не знает…
Ты осознаешь ту жертву, на которую я иду от отчаяния? Смотри! — Старик отодвинул небольшую задвижку на уровне глаз юноши. — Я приказываю! Чтоб ты не сказал, что не видел будущую супругу до свадьбы и не имел возможности влюбиться. Вот тебе твой франкский обычай!
Лео потерял дар речи: из хамама шла на высоких деревянных башмаках Шекер-Мемели-ханум, обернутая белой простыней, с полотенцем на голове, похожем на тюрбан.
За ней, как суда за флагманом, шли служанки, неся одежды, сосуды и плошки с притираниями, маслами и благовониями. Дойдя до плетеного ложа, застеленного свежей сухой тканью, Шекер-Мемели распахнула свою простынь, представ во всей своей нагой красе, и неспешно возлегла, дав знак одной из служанок заняться ее волосами.
Турчанка лежала на спине, лелеемая лучами солнца, прикрыв глаза. Наконец-то Лео видел все, что до сих
