Тайна Пушкина. «Диплом рогоносца» и другие мистификации - Владимир Козаровецкий

IV

Стихотворение «АНДРЕЙ ШЕНЬЕ» с цензурным сокращением было опубликовано в 1825 году и само по себе вопросов не вызывало: Шенье был казнен революционной властью, накануне свержения Робеспьера. Однако Пушкин в Тригорском дал переписать сокращенные цензурою 44 строки Анне Вульф, та разрешила их переписать влюбленному в нее молодому человеку, он тоже выпустил их из рук, и эти строки, вне контекста стихотворения выглядевшие более чем подозрительно, особенно с произвольно поставленным кем-то названием «На 14 декабря» стали гулять по рукам как самостоятельные стихи:

………………………………………О горе! о безумный сон!Где вольность и закон? Над намиЕдиный властвует топор.Мы свергнули царей. Убийцу с палачамиИзбрали мы в цари. О ужас! о позор!Но ты, священная свобода,Богиня чистая, нет, — не виновна ты,В порывах буйной слепоты,В презренном бешенстве народа,Сокрылась ты от нас; целебный твой сосудЗавешен пеленой кровавой:Но ты придешь опять со мщением и славой, —И вновь твои враги падут;Народ, вкусивший раз твой нектар освященный,Все ищет вновь упиться им;Как будто Вакхом разъяренный,Он бродит, жаждою томим;Так — он найдет тебя. Под сению равенстваВ объятиях твоих он сладко отдохнет;Так буря мрачная минет!

В результате отрывок стихотворения оказался в руках у Бенкендорфа, а тот довольно быстро проследил его происхождение. И хотя приятель Анны Вульф встал насмерть (даже под угрозой смертной казни и несмотря на слезы и увещания родителей) и не признался, откуда он взял крамольные стихи, их происхождение не вызывало сомнения.

Дело тянулось полтора года. Когда выяснилось, что к такому названию и пониманию стихотворения Пушкин отношения не имел, и с учетом того, что стихотворение было написано (и опубликовано) за год до того, как он получил прощение от императора и дал обещание не писать ничего против власти и религии, в июле 1828 года дело было прекращено. Однако же «внеклассовое» отношение Пушкина к свободе, так раздражавшее комиссию, занимавшуюся «АНДРЕЕМ ШЕНЬЕ», только укрепило недоверие к поэту. Вместе с прекращением дела в июле 1828 года Государственный Совет примет решение учредить над Пушкиным тайный полицейский надзор.

Сразу после учреждения над ним секретного надзора возникло еще и дело о «ГАВРИИЛИАДЕ», и, хотя оно достаточно быстро кончилось, остановленное Николаем I, общий фон отношения власти к Пушкину так и остался негативно-подозрительным. С этого времени Пушкин станет окончательно «невыездным»: власть боялась его пера и опасалась, что Пушкин, попади он за границу, может не только сильно повредить авторитету России, но и станет вдвойне опаснее из-за бесконтрольности его творчества и появления его новых крамольных стихов, которые неизбежно проникли бы и в страну.

V

«Пушкин считал разумным „принимать всерьез“ все уверения и обещания. Ему, мол, в голову не приходит сомневаться в доброте царя, — писал Александр Лацис. — Изо дня в день ищейки шли по следу. И нельзя было подать вид, что заметил погоню. Надо было играть роль человека до того бесхитростного, до того душа нараспашку, что ему не может прийти на ум никакое зловредное помышление.

Почему же не всегда он относился терпеливо к явным знакам недоверия и враждебности?

Именно потому, что просто глупо принимать как должное, как нечто заслуженное явные препоны, запрещения, оскорбления.

О тайных подлостях до поры до времени не догадываться, на явные пакости непременно отвечать. Никакой иной линии поведения не могло быть, раз уж такие сложились обстоятельства.

„Притворяться ничего не примечающим казалось ему глупым“.

Эти о многом говорящие слова он куда-то вставил и преспокойно напечатал, придав им вид сказанных „без значения“».

Делая вид, что он не знает о тайном полицейском надзоре, и внешне подчиняясь правилам игры в доверие, Пушкин постоянно зондирует почву с целью выяснения, может ли он иногда эти правила нарушать и насколько он может нарушить поставленные ему ограничения и запреты. Но он не забыл об унизительных поучениях Бенкендорфа и терпеливо ждет возможности воздать ему по заслугам. По прошествии года с момента подачи записки «О народном воспитании», за которую ему «вымыли голову», Пушкин передает царю через Бенкендорфа мистификационное стихотворение «ДРУЗЬЯМ», адресованное не столько друзьям, сколько царю и Бенкендорфу и явно рассчитанное на то, что Николай не позволит его опубликовать ; в стихотворении, в частности, есть такие строки:

Я льстец! Нет, братья, льстец лукав:Он горе на царя накличет,Он из его державных правОдну лишь милость ограничит.………………………………………………Он скажет: просвещенья плод —Разврат и некий дух мятежный!Беда стране, где раб и льстецОдни приближены к престолу,А небом избранный певецМолчит, потупя очи долу.

Стихотворение было не только объяснением с друзьями по поводу пушкинских «Стансов» («В надежде славы и добра»), за которые он слышал упреки в льстивости по отношению к монарху со стороны литературных врагов (в частности, со стороны Катенина, отреагировавшего на них «Старой былью», где изобразил Пушкина льстивым кастратом-инородцем — как бы в ответ на «импотента»). Разумеется, Катенин свое получил в «ОНЕГИНЕ», но, как мы видим, Пушкин обид и оскорблений не спускал никому. Увидел ли Бенкендорф цитату из своего поучения Пушкину? («…Просвещенья плод — разврат и некий дух мятежный!») — Несомненно. Прочел ли адрес пушкинского «раба и льстеца» ? — Не мог не прочесть. Но стихотворение понравилось царю, и Бенкендорф, сообщая об этом Пушкину и с трудом скрывая злобу, расшаркивается перед поэтом.

Бенкендорф — Пушкину, …………………………..

Милостивый государь, Александр Сергеевич!!

…Что же касается до стихотворения Вашего, под заглавием: «Друзьям», то его Величество совершенно доволен им, но не желает, чтобы оно было напечатано …

имею честь быть с совершенным почтением

и искреннею преданностию, милостивый государь,

Ваш покорнейший слуга, А. Бенкендорф

Дружников был не прав: должок возмещен, что и признано самим Бенкендорфом. Но тем самым Пушкин получает возможность извлечь из этой ситуации неожиданный и неизмеримо больший результат. Сам факт подписи шефа жандармов под таким письмом становится основанием для мгновенной реакции — для пушкинской эпиграммы:

Как печатью безымяннойЛоб мерзавца я клеймил,Я ответ на вызов бранныйПолучить никак не мнил.Справедливы ль эти слухи?Отвечал он? Точно так:В полученьи оплеухиРасписался мой дурак.

«Оставалось эту эпиграмму напечатать, — писал Лацис в статье „Персональное чучело“. — И напечатал. Не побоялся. Бесстрашие? Да, конечно. Но разумное бесстрашие. Бесстрашие плюс осторожность.

Для верности переждал годик. Исподволь вылепил весьма правдоподобное чучело. Заменил „мерзавца“ на „Зоила“. Поставил отодвигающую дату — 1829 год. Для пущего тумана переставил знаки препинания…»

Дежурные пушкинисты могут возразить: да полно вам, Александр Лацис, как всегда, фантазирует. Еще можно было бы всерьез принять его рассуждения, если бы такой случай был неединичным и негативное отношение Пушкина к Бенкендорфу прочитывалось и в других произведениях поэта или в его переписке. Что ж, попробуем поддержать эту догадку Лациса. Вот пример, из которого следует, что накал этого противостояния никогда не ослабевал.

Н. В. Путята о Пушкине — из записной книжки (с. 363): Началась турецкая война. Пришел к Бенкендорфу проситься волонтером в армию. Бенкендорф отвечал ему, что государь строго запретил, чтобы в действующей армии находился кто-либо не принадлежащий к ее составу, но приэтом благосклонно предложил средство участвовать в походе: хотите, сказал он, я определю вас в мою канцелярию и возьму с собою? Пушкину предлагали служить в канцелярии 3-го отделения!

Впоследствии, сообщая об этом Нащокину, Пушкин рассказал, как именно он нашелся, чтобы отказаться достойно, но не навредив себе (хотя на самом деле не мог не навредить):