Я пытаюсь восстановить черты. О Бабеле – и не только о нем - Антонина Пирожкова

Однажды весной я заболела и не пошла на работу. Штайнер, узнав от Эли, что я больна, засуетился, очень забеспокоился, вызвал врача, бегал снизу наверх с разными лекарствами и посылал ко мне Элю то с чаем, то с едой. Я написала об этом Бабелю, и он мне ответил: «Для Штайнера Ваша болезнь — настоящая находка: можно проявить заботу, организовать уход. Есть занятие, и серьезное. И при отсутствии занятости его это даже развлекает». Болеть при Штайнере было одно удовольствие! После моей болезни Штайнер стал относиться ко мне как-то дружелюбнее. Иногда вечерами он приглашал меня в свой кабинет и просил решить какую-нибудь математическую задачу, говоря, думаю, нарочно, что она у него не выходит. Мне это ничего не стоило, я любила решать задачи и разгадывать всякие головоломки и всегда находила решение. Штайнер предлагал мне решить другую задачу, третью, надеясь, что какую-нибудь из них я не решу, но такого удовольствия от меня было не дождаться. После математических занятий он уговаривал меня поужинать с ним, потому что одному ему было скучно. А когда настало лето, Бруно Алоизович иногда в выходные дни предлагал мне покататься на машине. У него был восьмицилиндровый «форд», был также и шофер, венгр Хорват, но Штайнер любил водить машину сам. По карте он выбирал маршрут, и мы отправлялись в интересные места Подмосковья.

Конечно, я написала обо всем, что касается Штайнера, Бабелю. В своем письме я поинтересовалась, почему Штайнер живет в Москве. Бабель ответил, что Штайнера очень устраивает житье в России. Ему приходится помогать семье погибшего брата, а, проживая в Вене, он не смог бы этого делать, потому что квартира, которая в СССР обходится ему в 8 долларов (400 рублей) в месяц, в Вене стоила бы 100 долларов. Я не уверена, что Бабель ответил на этот вопрос в письме. Может быть, рассказывал мне об этом. Но точно помню, что в этом письме Бабель передал слова, которые Штайнер говорил обо мне: «Она не только интересная женщина, но и хороший математик».

Так как Бабель надолго задержался во Франции, по Москве распространился слух, что он вообще не вернется. Я написала ему об этом, и он ответил: «Что могут Вам, знающей всё, сказать люди, не знающие ничего?» Писал он из Франции часто, почти ежедневно, так что за одиннадцать месяцев его отсутствия накопилось много писем. Все они были изъяты в 1939 году при его аресте и мне не возвращены. Бабель писал обо всем: что видел, с кем встречался, куда ездил по Франции и Италии, когда был там в гостях у Горького на Капри. Я отвечала ему на вопросы, писала о московских новостях, и наше общение не прекращалось.

Однажды весной 1933 года я поехала в Молодёново вместе с Ефимом Александровичем Дрейцером и написала Бабелю об этой поездке.

«Нож ревности повернулся в моем сердце, — ответил мне Бабель, — когда я узнал, что Вы были в Молодёнове. В моей тоске по родине чаще всего у меня перед глазами это мое жилье». Он писал также, что ему заказали киносценарий об Азефе и что он согласился, чтобы заработать денег и оставить семье. Он упоминал об этом в письмах несколько раз, но когда много лет спустя я пыталась узнать у сестры Бабеля и у его дочери Наташи, живущих за границей, был ли написан этот сценарий и какова его судьба, они ничего не смогли сказать. Только в начале 1960-х годов, когда в Москву из Парижа приехала Ольга Елисеевна Колбасина, вдова эсера В. М. Чернова, выяснилось, что Бабель начинал этот сценарий вместе с Ольгой Елисеевной, потому что Азеф когда-то часто бывал у Черновых и она его хорошо знала. Она рассказала мне, что были написаны, кажется, две сцены, Бабель их ей диктовал. Она обещала найти эти сцены в своих бумагах, но вскоре умерла. Все ее бумаги остались в Париже, у ее дочери, Натальи Викторовны Резниковой, которую я тоже просила их поискать. Насколько мне помнится, работа над этим сценарием прекратилась потому, что кто-то другой предложил кинематографической фирме в Париже готовый сценарий на эту тему. Но, может быть, я ошибаюсь.

Я уже писала, что, уезжая, Бабель просил меня принимать его друзей. Друзьями были Охотников, Дрейцер и, конечно, Эрдман. И вот через несколько дней после отъезда Бабеля Николай Робертович позвонил мне и пришел. Мы выпили чаю внизу в столовой, а потом пошли наверх посмотреть из разных окон на Москву при закате. Квартира имела окна на три стороны — настоящая «светелка», как хотелось ее назвать, а дом был расположен почти на вершине одного из холмов. Поэтому вид на Москву был великолепный. Видны были даже башни Кремля. У одного из окон Эрдман вдруг меня обнял, но я резко отстранилась. Он сразу же попрощался и ушел. Больше он не звонил. Когда в одном из писем из Парижа Бабель спросил меня, бывает ли Эрдман, я написала ему всё. В ответном письме он признался: «Об Эрдмане я всё знал, я видел тень, прошедшую по его лицу в тот последний мой вечер в Москве… Но я никак не предполагал, что Вы мне об этом напишете. Спасибо».

В Гипроавиа все оставалось по-прежнему. Обещанный мне Охотниковым конструкторский отдел создать не удавалось. Мне же было совсем не интересно работать куратором, и я порывалась уйти. Охотников меня удерживал и просил подождать.

В это время поступил заказ от Государственного управления авиационной промышленности (ГУАПа) найти площадку для строительства Центрального аэродинамического института (ЦАГИ). Требования, предъявляемые к такой площадке, определялись в первую очередь тем, что ЦАГИ должен иметь гидродром площадью в четыре квадратных километра с выходом в море, аэродром, здание института со всеми необходимыми помещениями и соцгородок для рабочих и служащих. И все это должно находиться недалеко от Москвы. Найти такое место должна была изыскательская группа Гипроавиа. Задание было срочное, а начальник группы Баранов, как назло, заболел, и причем очень серьезно. У него был обнаружен туберкулез, и врачи надолго отправили его в Крым. Заместителя у Баранова не было, остальные члены изыскательской группы были рядовыми исполнителями. Гипроавиа еще находился в процессе становления, и многие должности оставались вакантными. И Охотников, не долго думая, решил назначить меня временно исполняющей обязанности начальника изыскательской группы и поручить мне организацию поиска площадки для ЦАГИ. Я отказывалась, он меня уговаривал и наконец устроил встречу с представителями ЦАГИ — начальником института Харламовым и профессором Некрасовым. Увидев меня в качестве начальника группы, заказчики крайне удивились. Они стали говорить, что мне будет трудно: уже осень, холодно, и я могу простудиться, к тому же надо много разъезжать и ходить. Тут уж было задето мое самолюбие, и я заявила, что никогда не болею и никогда не устаю. Заказчикам ничего не оставалось, как согласиться и назначить своего представителя, которым стал инженер Демидов. В моем распоряжении была машина для поездок, а при особой надобности мог быть предоставлен и самолет.