Детские шалости - Генри Саттон

— Я понял, — говорит он, хватая ее за руку, готовый вывести ее из вонючего мерцающего зала, готовый сопровождать ее до машины и до конца всей ее оставшейся жизни — довольный, что по крайней мере именно она оказалась способной принимать решения, — поехали со мной домой, — говорит он, усиливая хватку на ее руке, пытаясь утащить ее из зала, — и ты сама увидишь. Поехали, ты будешь жить с нами. Я возьму на себя ответственность за это. Чтобы тебя тепло приняли, чтобы, если тебя не будет в комнате, никто не посмел говорить о тебе мерзости, недавно Николь пережила на работе большой стресс, но теперь ее повысили и с ней все в порядке. Она так же счастлива, как и всегда. Все равно она не имела в виду того, что сказала, Лил. Поехали со мной, сладкая.

Он представляет себе, как превосходно это сработает, Николь будет получать свою огромную зарплату, а он — сидеть дома и смотреть за детьми, кормить их обедом, когда они будут приходить из школы — он будет готовить изысканные, питательные, разнообразные блюда — и заботиться о том, чтобы Лили рано ложилась спать, как и Джемма, и превратится в чуткого, домашнего, современного мужчину.

— Все будет в порядке, — говорит он. — Я тебе обещаю. Я не такой, как твоя мама. Мне никогда не будет плохо от тебя, и я никогда не отправлю тебя в психушку. Я всегда буду рядом. С тобой. Поехали, Лил, милая, ради меня.

Она идет с ним, хотя и мешкает, волочит свои платформы по тусклому, узорчатому ковру, и ее руки, ее ладони цепляются за все твердые предметы. Марк отчетливо понимает, что эти парни следят за всем, что происходит, и на мгновение он задумывается, а не устроила ли Лили эту сцену, чтобы их развлечь, чтобы они сочли его каким-то извращенцем, который тащит молодую и пьяную девчонку с оголенным животом, с акрами обнаженного тела, мягкой и обвисшей, пышущей жизнью проколотой плоти, на улицу, чтобы разделаться с ней.

— Что я должен сделать, чтобы убедить тебя? — говорит он, зная, что если она скажет «да», то все получится, зная, что она должна сказать «да», потому что это послание от Бога. Зная, что он не может позволить себе потерять ее снова, что он никогда не должен упускать ее из виду, даже на секунду. Что без нее все будет потеряно. — Что я могу тебе дать? Что я могу купить тебе?

— Еще одну Dooleys, — говорит Лили. — Купи мне еще Dooleys и пачку сигарет, а потом посмотрим.

Глава 13

Ты знаешь, говорит он сам себе, затаив дыхание и ведя машину на автомате — и разбитая дорога прыгает под ним, и затененный, почти размытый горизонт быстро ныряет в глубокую ночь, так что кажется, будто он движется внутри тускло освещенного пузыря, в коконе, и весь этот кокон летит на семидесяти по трассе МЗ, или, может, это больше похоже на космический корабль, на вареный, слишком медленно плывущий космический корабль (он не собирается попадаться на превышении скорости) — был особенный момент, когда он понял, что не может больше жить вместе с Ким. Когда он узнал, что она в конце концов зашла слишком далеко — и только он знает, какой пыткой для него было смириться с этим.

Но что было особенного в тот момент, так это то, что тогда они не дрались. Они даже не ругались. У них был секс. Не жестокий стремительный секс — и это было нормально — нет, только тихий, уютный секс. И они крепко вцеплялись друг в друга руками, ногами, они боялись отпускать друг друга. Когда они закончили, и отлепились друг от друга, и, вероятно, оба чувствовали себя смущенно от того, что они только что сделали с таким напряженным спокойствием — если брать в расчет то, что они неделями едва общались, — то Ким сказала, а она ничего не говорила на протяжении всего акта, определенно не произнесла ничего из своих обычно вульгарных, страшных понуканий, ничего похожего на «Выеби меня жестче» и «Задуши меня!», никаких комментариев, она сказала: — А твой брат вообще существует в реальности, Марк?

Я имею в виду, ты уверен, что не выдумал его и всю эту сказку о том, как он уехал вместе с твоим отцом? И как бедный маленький Марк был оставлен со своей злобной мамашей, которая тут же вышла замуж за какого-то сумасшедшего обывателя, а ты переехал с ней в его модный дом, который потом пытался поджечь? — Откатившись от него, она продолжила: — Ты знаешь, что я думаю? Я думаю, что ты все это выдумал, во всяком случае, большую часть из этого, я имею в виду, что это не совсем обычный семейный развод, не так ли? Я не знаю ни одного мужчину, который забрал бы с собой хотя бы одного ребенка — ты надеялся, что все тебя будут жалеть, потому что тебе больше ничего не оставалось, да? Ничего тебе не оставалось, кроме самосожаления.

Почему-то он оставался спокойным, вероятно, потому что смысл того, что она сказала, еще не проник в глубины его сознания, его мироощущения, и он попытался объяснить Ким, на что это похоже — когда у тебя есть настоящая семья, близкие люди, и они — часть тебя, а потом в один прекрасный день они уходят из твоей жизни. В эти странные несколько минут необычного спокойствия он попытался объяснить ей, на что это похоже, на что похоже быть преданным твоим папой, и мамой, и еще твоим малолетним братом. На что похоже — быть нелюбимым ими.

Она сказала:

— Ты ничего не добьешься в этой жизни, пока не выбьешь из себя всю эту чушь, пока не стряхнешь ее так же легко, как присохшую грязь. И что, ты, черт возьми, думаешь, что я смирилась со своей жизнью? Что я все продолжаю и продолжаю трындеть о том, что у меня никогда не было папы, о том, что когда мне было шесть лет, мой дядя засовывал палец мне в письку? Я когда-нибудь жаловалась на все это? Нет. Разве я позволяю этому сжирать меня изнутри? Нет. Я переключаюсь на другие вещи.

Я двигаюсь вперед. Когда это дерьмо становится слишком невыносимым, я иду вперед и забываю о прошлом. Я это давлю. Я говорю, ну хватит, все кончено. Больше никогда. Это все, что ты можешь сделать.

— Ты не человек, — сказал Марк, зная, что она его никогда не поймет. Зная, что эта женщина ставила под сомнение само его существование, все, что сформировало его. Само его существо. То, кем он был и откуда пришел. Жизнь, за которую он боролся. Потому что он не был способен так легко зачеркнуть прошлое, свою пеструю историю — он был твердо убежден, будучи всю жизнь традиционалистом, консерватором, в то, что важно помнить свои корни, поддерживать семейные узы, сеять семена, строить фундамент для будущих поколений. Или хотя бы пытался быть к этому причастным.

Вливаясь по часовой стрелке на М25 и обнаруживая, что на всех четырех полосах, к его удивлению, свободно, видя эту фактически пустую трассу, пустую, насколько хватает обзора, уставившись вперед, он говорит, неотрывно глядя на кромку поля света, где свет внезапно превращается во тьму, в безбрежную стену тьмы, в бесконечно наступающую тьму, в черную дыру, он говорит, думая о Лили, и в душе его нет ни капли горького чувства, он измучен, он удовлетворен, он говорит:

— Я расскажу тебе, что произошло между мной и твоей мамой. На самом деле тут все просто. Все люди разные, мы все очень разные, и у нас не всегда получается сладить друг с другом. И семьи не всегда остаются вместе. Иногда семьям лучше разъехаться и начать заново. Далеко друг от друга, порвав все связи. Абсолютно не поддерживая контакта. Но это не значит, что в моем сердце не было для тебя особенного места. Мягкого гнездышка.

Он смеется, он смеется над собой, смеется громко. Мягкое гнездышко. Мягкое ебаное гнездышко. Продолжая ехать по часовой стрелке, сворачивая на МП (почему ему все еще нельзя ехать домой? Куда еще, черт побери, он должен ехать?), в странную пустоту раннего мартовского вечера, Марк понимает, что именно Лили унаследовала от него. Нужду быть желанной, чувствовать себя любимой, чувствовать себя нужной кому-то, а еще способность врать и мошенничать, чтобы достичь этой маленькой цели, этой маленькой и вполне обычной, думает он, потребности.

— Ну и как, получилось, Лил? — говорит он, кидая на нее взгляд, а она сползла с пассажирского сиденья, и ее голова низко склонена и слегка перекатывается от хода машины, и огни с приборной доски тихо играют по ее теперь почти светящейся коже и этим сережкам-гвоздикам из нержавеющей стали. Он знает, что она не слышала ни слова из того, что он сказал, и сказал связно, один раз в жизни у него получилось четко изложить свою мысль, а она не слушала, так же, как и он не слушал своего папу, когда тот пытался сказать ему, почему он порвал с его мамой — ведь так? Когда его папа ворвался к нему, пока тот смотрел Абба Top of the Pops, зачарованный задницей блондинки.

Он все время кидает на нее взгляды и не может остановиться, чувствуя, что должен что-то сделать, чтобы ей было удобнее. Что он должен проверить, как проверял тогда, когда она в первый раз приехала домой из роддома — младенец-девочка шести с половиной фунтов веса с клочьями покрытых чешуйками оранжевых волос — что она нормально дышит. Что ее дыхательные пути чисты. Когда Ким не приглядывала за ней, он всегда подходил к ее кроватке и прикладывал ухо к ее лицу, к ее груди. Хотя кого он все еще пытается наебать? Конечно, он знает, что она не дышит нормально. Что совсем недавно он сознательно перекрыл ее подростковые дыхательные пути. Сломал ей горло. Щелкнув парой шейных позвонков.