Детские шалости - Генри Саттон

— Что ты им рассказала? — говорит он, поставив выпивку на слегка наклонную поверхность автомата. Она не обращает на него внимания, она сосредоточилась на экране, в котором анимированный сноубордер едет по горам, зигзагами объезжая валуны и других сноубордис-тов, внезапно быстро кувыркаясь, и прыгая, и вертясь вокруг собственной оси, и он спрашивает ее снова: — Что ты рассказала учителям о своем детстве, о том, каково тебе было, когда ты была бродягой и жила с грязными хиппи? И, что самое главное, почему твоя мама сбежала, прихватив тебя с собой?

— Я не знаю, — говорит она, — каково мне было.

— А ты рассказывала им… ну… что над тобой издевались? Ты рассказала им то, что рассказывала мне? Как эти мужики заставляли тебя трогать их эти…?

— Может, и рассказывала, — говорит она, на секунду отрываясь от своей выпивки.

— И они тебе поверили? — Несмотря на желание оставаться спокойным и не заводить Лили, несмотря на мысль, что сегодня он исключительно хорошо справился, Марк обнаруживает, что все больше и больше волнуется — при самой мысли о том, что над его дочерью издевались, он думал, что этого не было, но выясняется, что так оно и было. Что он знает? Что он теперь о чем-либо знает? Никто никогда не говорил ему правды.

— Почему ты у них не спросил? Они все время делают заметки, — говорит она. — Уверена, они расскажут тебе, что именно со мной не так. Обо всем расскажут.

— Что с тобой не так? — говорит он, чувствуя, что его руки стали жесткими и липкими от капель Dooleys и от пота, но он не хочет вытирать их о брюки, он даже на секунду не может допустить, что Лили способна ответить ему прямо.

Но она отвечает, она поворачивается к нему лицом и бросает свои кнопки, бросает своего сноубордиста, и тот бесконтрольно катится по горам, делая, когда ему угодно, эти кувырки и верчения, кричит «Ура!», и врезается в других сноубордистов, и натыкается на серые скалы с электронным стоном и криком «О нет!», она отвечает ему, она наконец смотрит ему в лицо своими иссиня-голубыми глазами, и ее пухлые щеки сияют от мерцания экрана и, вероятно, от слишком большого количества выпитых Dooleys:

— Они говорят, что я страдаю от низкой самооценки. Вот что не так с нами со всеми в этом интернате, именно это. Низкая самооценка. Они говорят, что мы себя не уважаем. Что мы хотим нанести вред своему телу, и поэтому мы не едим, или режем вены, или поджигаем сами себя. Говорят, что мы всегда хотим это с собой делать.

Отшагнув назад, отшатнувшись от теплого порыва потного, больного, алкогольного дыхания Лили, отшатнувшись от ее прямоты, ее искренности, Марк говорит:

— И из-за чего такое получилось?

— Из-за того, что у меня говенные родители, — говорит она, вытаскивая из переднего кармана смятую пачку сигарет. — Из-за того, что рядом не было папы. Из-за того, что рядом не было папы, который мог бы сказать мне, какая я хорошенькая, когда мне было семь. Вот что они сказали.

— Теперь я здесь, — говорит он, осознавая, что, вероятно, провел вдвоем с Лили так много времени в первый раз с тех пор, как брал ее с собой кормить уток в паб «Лебедь», а потом греться в галерее, с тех пор, как она была крошкой, все еще пила из бутылочки, все еще носила подгузники.

— А, ну да, несколько опоздал, ты не находишь? — говорит она, доставая из помятой пачки длинный сигаретный окурок. — И вообще, зачем ты приехал?

— Чтобы посмотреть, как ты, — говорит он, с облегчением видя, что она прикуривает окурок тонкой, с золотым покрытием, зажигалкой, которую он подарил ей, думая, что, по крайней мере она пользуется его подарком по крайней мере хранит его, и это определенно значит, что в какой-то степени она ценит и уважает его. Если бы он ей и в самом деле надоел и она окончательно обвинила бы его в том, что он испортил ей жизнь, в том, что из-за него у нее низкая самооценка, в том, что из-за него она хочет покалечить себя, конечно же, она бы ее выбросила или, вероятно, продала бы — как он продал те прекрасные часы, которые столько лет назад подарил ему Лоуренс.

— Ты мог позвонить, — говорит она, глубоко затягиваясь.

Замечая, что когда она отводит от губ сигарету, ее рука неистово дрожит, он говорит:

— Да, ну а я хотел тебя удивить.

— Почему ты хотел меня удивить? Тебе плевать на меня. Ты меня не знаешь. Даже моя мама не хочет больше меня знать, она упекла меня в эту психушку на всю оставшуюся жизнь. Знаешь, почему она так сделала? Чтобы в случае, если я покончу с собой, ей не пришлось убирать за мной грязь. Здесь народ все время это делает. Раз в неделю. Тем и знаменито это место.

— Лил, — тихо говорит Марк, краем глаза замечая, что в зал вошла компания каких-то парней, и тоскливо, видимо, даже безропотно начинает раздумывать, получится ли у него когда-нибудь убедить Лили в том, что он говорит правду, — ты знаешь, что мне не наплевать на тебя — сколько раз я должен говорить тебе это? Ты знаешь, что я люблю тебя. Господи, ты же моя дочь.

— И почему тогда у тебя этот фингал на голове? Держу пари, ты подрался с Николь и она вышвырнула тебя из дома, потому что считает полным ничтожеством — ну да, долго же это до нее доходило — и потому что ты жалеешь себя, ты думал, что приедешь и начнешь меня доставать. Ты представлял, что я единственный оставшийся человек, который настолько глуп, чтобы смириться с твоим говном. И все, правда? Бедная Лил, никто ее больше не хочет. Ты думал, что я побегу к тебе вприпрыжку.

— Нет, нет, — говорит он, дотягиваясь до стакана с пивом, стараясь спрятаться за стеклянной пинтой, и он пьет, и делает глоток гораздо больше, чем намеревался, и пиво идет не в то горло, он кашляет и что-то лепечет, и от этого, он уверен, кажется еще более виноватым. Когда он прочистил горло и смог нормально дышать, он говорит, хотя его голос звучит сипло: — Я не знаю, о чем ты говоришь.

— Моя мама говорит, ты все время ее избивал, — говорит Лили, — и вел себя как идиот-надзиратель, который все время держит тебя на коротком поводке. Она говорит, ты был параноиком, сумасшедшим и во всем винил свою маму, потому что она вышла замуж за какого-то шикарного идиота, и своего папу, потому что он забрал в Америку или еще куда твоего брата, а не тебя.

Теперь Лили кричит, и Марк чувствует, что за ними пристально наблюдает компания каких-то парней, они всего в нескольких шагах. Он хочет выбраться из паба. Хочет закончить этот разговор, но он желал бы доказать своей дочери, что она неправа — что Ким наврала ей (как и все остальные), и что Николь не выставила его из дому, и что он не сумасшедший параноик, как она сказала, и не обвиняет во всем свою маму потому, что она вышла замуж за Лоуренса, а папу — потому что забрал Робби в Санаду, бросив его — его папа всегда относился к Робби лучше, потому что, так случилось, тот просто похож на его, все так говорили — но больше всего в том, что он ее любит, свою маленькую Лил, эти свои смешные черты лица, свою красивую дочь-подростка, любовь всей своей жизни.

— Все это неправда, — говорит он. — Тебе все рассказали неправильно. Я расскажу тебе, что произошло между мной и твоей мамой, я тебе все расскажу. Но не сейчас, не здесь, не в этом пабе. Кроме того, Николь меня не выставляла. Не выставляла. Ни в коем случае. Как я тебе могу все это доказать?

И тогда до него доходит. В конце концов, до него все доходит, и от этого у него кружится голова и он слегка не в себе. Это снисходит, как просветление, как огромный электрический поток, спаивая всю цепочку в голове, мгновенно показав все в сияющей ясности. Он переживал похожее чувство и раньше, но на этот раз он уверен, что это послание свыше, от другого существа, от Бога, в которого он никогда не верил, о котором он никогда на самом деле не думал, ну и что, он готов признать, что в прошлом был неправ. Марк заберет Лили с собой домой, прямо сейчас, в эту минуту (а куда еще ему следовало бы ее забрать?) и докажет ей, что у него по-прежнему есть жена — жена, которая больше никогда будет говорить мерзости за спиной у своей падчерицы, уж он постарается — и маленький ребенок, и у него найдутся силы собрать вместе свою надежную, любящую семью. Это будет его оправданием. Его доказательством. Что еще нужно, он просто заберет с собой Лили навсегда.

Николь смирится с этим, конечно же, она все примет, потому что она рассудительная, и чуткая, и понимающая, и, разумеется, любит его, несмотря на то, что он бывает таким ревнивым — какой мужчина не бывает ревнив, думает он, если он женат на такой женщине, как она, с ее суператлетической фигурой, ее точеными ногами и вкусным подстриженным пушком? — и он не побоится использовать свои руки, при необходимости применить физическую силу. Николь не поменяла замки, хотя вчера вечером собиралась это сделать. Она не запретит ему войти в дом. Она этого не сделает. Не сделает, если с ним будет Лил. Она ни в коем случае не оставит их на тротуаре замерзать до смерти. Кроме того, он не видит возможности отправлять Лили обратно в Беркшир Хауз, там ей остается только порезать запястья, или передознуться, или сжечь себя, о да, она заставила его в это поверить.