Дневники - Неизвестно

— Чего же красивого?

— А как же не красиво? Думаете, нам от них легко? Есть село Елань. Присылают немцы — выбирайте старосту и полицейских... А полицейские есть из наших, жестокие!..— “Не хотим”. Все село сожгли. Они ушли в леса и кое-как живут.

— Чем же живут?

— Посеяли на полянах просо, картофель, пшеницу. С того и живут. Половина у меня в отряде. Живут они там в землянках. Большевики!

“Большевик” — слово у него очень похвальное. Он рассказывает с начала, как они пошли. Несколько месяцев не было связи, наконец, накануне Нового года достали радистов. Усадили в избу...— “Свяжите меня с Никитой Сергеевичем, сидите сутки, двое” — но на всякий случай поставил караул — черт их знает,

222

какие они! Связались, передают привет.— “Ура!” Перепились и партизаны, и пришедшие крестьяне так, что не разберешь кто. Но пришедшие позже были у него тоже партизанами.

— Марков? Замечательный человек! Он бывший директор винокуренного завода. Теперь тот старичок, старичок дает и партизанам спирт, и немцев обслуживает. Дает 25 литров, пожалуйста. Но это не дело. Я послал 100 человек, они взяли 5 тыс. литров, раздали крестьянам, а остальное закопали, дали 50 кг тому, что спали[ли], что сожгли. Приходит Марков: “Восемь человек в отряде, сам девятый”.— “Что тобой сделано?” — “Ничего”.— “Да, ведь твоя диспозиция в пяти км от винокуренного завода”.— “Точно”.— “Почему же не взорвал!” — “Как же я взорву. Там рабочие без работы останутся”.— Тут я его послал, извините, по-матери, ударил кулаком по столу и наганом популяризацию — “Рабочие — твои кадры. Взорвешь завод — к тебе же пойдут. Куда им идти”.— По глазам вижу, человек смелый, но не знает, как организовывать. Я ему придал еще 10 человек. 150 км тащу, рассказал, что и как. Приезжаю. Уже огромный отряд, чуть ли не с мой. Я его и сделал своим заместителем.

— Отступали. Послали 10 дивизий. Фюрер приказал навести “порядок”. Они так и назывались: “дивизии порядка”. На мою долю достались две — с танками, минометами, артиллерией. Помучили они нас, но и мы их измотали. Вот он, со своей ротою — указывает он на бывшего студента,— шел обманом. Одели мы их в рванье... здесь представляют, что партизаны заросшие волосами, но мы непременно бритые, “на морозе бреет” парикмахер, у нас радио, искусство... они и пошли. Телеги и так далее. “Уходят в Брянские леса”. Немцы, дураки, и поверили... А мы покружились, да и опять на прежние места...

— Вот ты, Соня, говоришь, нельзя командира пускать в наряд,— обращается он к грудастой девице, корреспонденту “Комсомольской правды”, отправляющейся с ним на фронт.— Это, смотря когда. Приходят остатки отряда, разбиты... “Чего? Испугались?” — “А как же, окружены?” — “Мы все время окружены. Иногда пошире, иногда поуже”. Снег по пояс. Впереди поставил с автоматами командиров и политработников. Дал артиллерийский огонь! Прорвали на 2 км, и хлынули! За командирами — красноармейцы. У нас — один убитый, и один раненый. Немцы насчитали более 490 трупов и ушли, а мы долго, не в том дело,— собирали оружие.

223

— У нас есть чайник. В нем пять литров спирта. Он идет вдоль позиции,— два глотка, посуды нет. У одного глоток со стакан, у другого — с ложечку. Уж тут у кого какое счастье. Кусок колбасы или отварного мяса. Бойцы на морозе стучат сапог о сапог, а здесь забота! он выпьет,— и нет отмороженных. Сто вовнутрь, 50 на растирание, но обычно все в себя вливают.

— Представление о бородачах неправильное. На все мое соединение только два бородача, да и то трусы. Но один хоть статьи пишет.

— Всего прошли по Украине, петляя, 3 тыс. км. Одно время не было хлеба. Отбили у румын коней, питались кониной, несоленой,— три месяца. И только больше злобы. И отряд увеличивали. Чем они больше нас жмут, тем тягче.

— Наскочили на село Холм. Там немцы собрали 5 тыс. пудов пшеницы. Немцев побили. Насыпали в мешки пшеницы, а остальную к 6 ч. 15 м.,— раздать населению. Не возьмут — сжечь. Почему не берут? Боятся. Тогда я велел раздавать по 10 кг на человека. Ну, очередь! Стали брать, а то не брали. Докладывает: “Опоздание на 30 минут”. Даже и ту пшеницу разобрали, что у нас в мешках. Я отдал. Мы найдем.

— У нас уже идет спор: кто возьмет Киев. Я проведу по Киеву своих партизан. Мне сейчас дали пять областей, я их освобожу, приготовлю для прихода Красной армии, а сам уйду на Западную Украину, где движение партизан,— еще никем не организованное,— принимает сейчас более обширный характер.

— Один мне сказал даже слова Чапаева: “К моей славе примазываются”. Я сильный. Он на меня револьвер, а я его схватил за руку, вывернул,— и наган на пол. Сейчас он образумился, а то не хотел входить в Объединение.

Показывает пистолет, подаренный Миколе Платоновичу, и говорит:

— Вы его берегите. Он снят с фона... не помню, как этого майора звали. Ты не помнишь?

— Нет.

— Словом, с фона... Знатный какой-то. Допросили, и затем я его, из его же револьвера, и пристрелил.

— У нас большинство молодежь. 60% коммунисты, 20% — комсомольцы. Девушки... Еврейка из Н.Зыбкова. Там согнали в клуб 1700 евреев. Они стали просить СС-овцев спасти ее. Он ее поставил за доску. Очень красивая! 17 лет. На еврейку не похожа.

224

Он — бытово ей ничего не сделал. Она стояла за доской 4 часа, щит для объявления. А евреям выкопали могилу. Уложили в ряд, лицом вниз. Стреляют из автоматов в затылок. На теплый еще ряд, укладывают следующий,— и стреляют. Стреляют не немцы, а что позор — русские. Есть сын орденоносца...

— Почему его не убили?

— А я обещаю вам его живьем доставить, Нина Владимировна. Вы его в этом коридоре и убьете... Затем эта девушка пошла в наш отряд. Мы ее одевали в лучшее платье. Она ездила. Золота и всего этого у нас много. Ее немцы катали на машине. Она — сестра. Десять сестер готовят обед,— у меня 200 девушек в соединении,— остальные идут в атаку. Ее ранили. Двое красноармейцев несли ее. Их убило. Носилки остались. Немцы к ней бегут. Она разрядила наган — было шесть патронов. Убила четырех немцев, и последнюю пулю в себя!

— Курили “дубнячок” из дубовых листьев. Однажды шли через село. Старуха вынесла в подоле. После обстрела появляются дети, затем старухи из подвалов; мужики в лесу.

— Не мололи хлеб. Приехал. Сто человек.— “Идите на собрание”. Пришли. Говорю: “Вот за меня назначено 100 десятин земли, по выбору, и 50 шт. скота. Всюду фотографии расклеены. А не выдают. Почему? Скажите вашим комендантам, что мало назначили. У меня в области, под властью было 3 миллиона десятин, да бюджет у меня несколько миллиардов, да заводы. Просто совестно читать”. Ну они и помололи.

Сложил пальцы обеих рук, образовав кольцо. В этом кольце ввел два указательных и сказал:

— Вот это N и разделяет нашу коммуникацию. Сейчас мы его сравняли с землей, и соединились,— и увел пальцы. Теперь у меня радиус сто километров, а линия фронта — больше двухсот.

15. [XII]. Вторник.

Исправлял из романа для “Известий”. Вечером позвонили, напечатают, но надо сократить. “Как будто это написано сегодня про Сталинград”,— сказала Войтинская. Я ответил: “В этом и секрет красоты”.

Миша Левин рассказывал, что студентов ГИКа — Государственного института кинематографии кормят плохо. Но, так как у них для мультипликации есть все графические средства, то они

225

живут тем, что подделывают командировки, удостоверения, и даже хлебные карточки.

В клубе писателей выступал Б.Пастернак, как всегда с большим успехом. Во вступительной речи сказал, что уезжает в Чистополь и желал бы проститься и сказать, что его стесняет. И,— начал: политической поэзии нет, искусству жить нечем, в Чистополь, в прошлом году,— он бежал с удовольствием,— словом — “я сказал то, что думают многие”. То-то будет переполоху в правящих кругах литературы!

Позвонил М.Ройзман и сказал, что редактор “Гудка” выхлопотал мне паек, лишь бы я поступил туда на службу. Но я что-то не рвусь.

Дети, чаще взрослых, попадают в новые положения. Вот почему ища выхода, они поддаются внушению. Человек на войне — дитя. Отсюда, в войне и в продолжении ее — революции, так много детского и доверчивого, и так часты и могущественны учителя, хотя, казалось бы, революция и стремится к тому, чтобы свергнуть учительство, и ученье (все прошлое, ненавистное революции,— ученье).

16. [XII]. Среда.

Были Б.Пастернак и Асмус. Позже читал стихи — хорошо о парке, дурные — о войне224.

Днем пришли Гусевы — говорили по телефону с Ташкентом. Наш Миша,— с 9-го — болен брюшным тифом. Слышать это — очень тяжело; потом он — квелый, все время хворал. Состояние наше отвратительное. Тамара бросилась добывать телефонный разговор с Ташкентом, через “Известия”. Беседа с Героем СССР Игнат [нрзб.].

Правил для “Известий” отрывок из романа.

17. [XII]. Четверг.

Тамара все хлопочет о телефонном разговоре. Ни работать, ни думать не хочется. В голове все мальчик.