Дневники - Неизвестно

12. [XII]. Суббота.

Эренбург, в новом костюме, однако кажущемся на нем засаленным, сидит в кресле и потягивает коньяк. У ног вертится облезшая черная собачонка, которую “кормили всем, даже сульфидином, но не выздоравливает”. Я посоветовал давать водку. Костюм его осыплен пеплом, зубы гнилые, губы толстые, еле двигаются и цвет у них изношенной подошвы. Он важен необычайно.

— Меня удивило,— говорит он,— что Пастернак ко мне не зашел. Ведь, хотя бы из любопытства220.

Еще несколько дней, и он, как вождь, не будет слушать того, что говорят ему другие. Уже сейчас жена удивляется доброте людей, которые приносят ей папиросы: “Муж у меня их не курит”, и тому, что в табачном тресте спрашивали, почему она долго не приходила. Тамара, обожающая сильных мира сего, смотрит ей в рот. Б[орис] Ефимов221 и Зильберштейн подхалимничают,— и увидав, что я пришел, дабы не мешать разговору, ушли. Впрочем,

218

они поняли намек — для них Эренбург не поставил на стол вина, а меня даже угостил коньяком. Так как мне наплевать в таких случаях на многое,— то я и выпил коньяк, чувствуя себя превосходно.

Он не глуп. Я стал говорить, что сейчас люди устали,— романы не должны быть длинны, а фразы тоже надо делать короткими. Он сказал:

— На меня удивлялись и негодовали, что я пишу без вводных предложений. Но ведь науськивают без вводных предложений?

Затем я стал выспрашивать, что он думает о дальнейшем. Он сказал, что война кончится так же, как и началась — внезапно, внутренним взрывом. Я сказал, что это аналогия с 1918-м, 19-м годом. Он сказал, что, возможно, он ошибается, но американцы произведут внутренний переворот в Германии, перетянув к себе, скажем, Геринга, как перетянули они Дарлана. “Они готовы кон-тактовать с кем угодно, лишь бы в Германии не было Советов. И германцев они не так уж ненавидят. Англичане испытывают к германцам большую ненависть, а мы этого не понимаем, и американцы нам ближе”.

Эренбург показал письма и открытки немецких солдат. Обращение к русским при занятии какой-либо области,— страшное. .“Немцы ненавидят нас за то, что здесь нет гостиниц, удобств, ало имущества, что здесь они обовшивели”. Сами немцы поизноились, поизголодались.

Читал старенькую книжку Бэна “Об изучении характера” (1866 од), где доказывается, что френология — последнее достижение ауки,— и доказывается очень убедительно так же, как был недавно убедителен Фрейд, Кречмер и как будут в дальнейшем убеди-ельны сотни ученых, объясняющих человеческие поступки и мечты.

Позвонил ночью Минц и предложил поехать в Латышскую дивизию под Сталинград. Я обещал дать ответ в понедельник. Наверное, поеду. Не все ли равно писать о ком? Ведь дело идет о войне, да еще, вдобавок, о современной.

Рассказывал Эренбург. В Совнаркоме мучались: как писать какого-то награжденного “Елкин” или “Ёлкин”. Молотов, полушутя, позвонил в ТАСС и сказал: “А мы, знаете, решили ввести букву "ё"”. И,— началось. Стали ломать матрицы, вставлять в машину “ё”, доливать на словолитне шрифты, на пишущих машинках буквы нет, так две точки над “е” ставили руками, полетели

219

приказы... переполох продолжается — доныне. На другой день, к удивлению страны,— появилось “ё”, видимо, для того, чтобы удобнее писать на заборах “е... мать”.

Ночью разбудил голос, глухо читавший что-то внизу, под полом. Я вскочил, вставил штепсель — радио закричало, перечисляя трофеи. Трофеи большие, настроение — было упавшее,— у жителей, завтра, несомненно, поднимется.

13. [XII]. Воскресенье.

Вечером был профессор И. Розанов с щелкающими зубами, глушивший водку необычайно стойко; его жена, редактор всех словарей222 уговорившая Тамару составлять словарь французского языка, и Ник[олай] Вл[адимирович] с женой. Мы вспрыснули его выздоровление. Был еще М.Слонимский; обижавшийся на то, что в Перми мобилизовали в школу лейтенантов двух каких-то писателей, и что В.Каверин бездарен, но уважаем, и все прочее, очень узкое.

14. [XII]. Понедельник.

Днем болела голова — вчера, незаметно, переложил в себя водки. Ходил в Лаврушинский, перебирал книги. В квартире холодно и грязно. Тамара устраивает прописку Дуне. Я взял денег в сберкассе, написал записочку как депутат в деревоотделочный завод где-то за Савеловским вокзалом, чтобы Анне Павловне выдали обрезков. Анна Павловна еле ходит от слабости — видимо, все, что добывает, скармливает дочери. Я оставил денег побольше,— да что купишь на эти деньги?

Завернул в “Известия”. Равинский предложил мне напечатать в газете отрывок из романа, статью о капитане Сгибневе, которую я сейчас пишу, и статью о партизанах. Затем опять пригласили на службу. Но так как ничего обольщающего я от них не услышал, то я сказал, что “подумаю”.

Только поговорили о партизанах, ан они тут как тут. Пьем вечером с Тамарой чай,— звонят Бажаны: не придете ли повечеровать. Тамара согласна, но с условием: так как Всеволод Вячеславович вчера переложил, то нельзя ли без водки.— “Можно, но ведь водки-то всего пол-литра”,— отвечает Нина Владимировна, жена Баждна, красавица-дама.

Пришли к Бажанам. Разговор о пошлости М.Прево, роман ко-

220

торого я дал прочесть Нине Владимировне; о Пастернаке, вечер которого состоится завтра, и его манере чтения и что, возможно, он прочтет отрывки из “Ромео и Джульетты”223. Разговор почему-то перекинулся на то, что я сейчас делаю,— я сказал о статье, описывающей какого-либо организатора партизанского, и спросил у Миколы Платоновича:

— А ведь у вас, наверное, есть партизаны знакомые?

Дело в том, что Микол[а] Плат[онович] редактирует газету “За Радянску Украину”, которую сбрасывают с самолетов по оккупированной Украине.

— Есть хороший партизан, да он лежит в больнице, как раз там, где Андроников. Хотя позвольте!..

Он взял трубку и почтительно стал разговаривать с кем-то, приглашая зайти. Через полчаса пришел человек с мясистым лицом, подстриженными усами, черными, со шрамом на лбу, в ватных штанах и грубых сапогах. Это — Герой Советского Союза Федоров, бывший секретарь Черниговского Обкома, ныне — вождь украинских партизан “генерал-лейтенант Орленко” на Украине и “генерал-лейтенант Сергеев” в Белоруссии. В Москву, кроме Федорова, прилетели еще двое — маленький, черненький, “мое ГПУ”, сбросившийся на парашюте:

— Мне говорят: “Не поедете ли на Украину?” — Отчего не поехать? — “Но придется сбрасываться”.— Я думал — приземлился. Сбрасываться, не сбрасывался, с вышки не спускался, но так как люблю спорт, то нырял в воду. Думаю, не страшнее же. Дали парашют. Летим в “Дугласе”. Кидаюсь. Рванул за кольцо. Толчок. Опускаюсь. Только говорят, надо слегка поднимать ноги и каблуки рядом, когда опускаетесь, да если ветер несет, надо натянуть передние тросы и завалиться за них, подсечь ветер. Так и сделал. По дороге вставил в автомат, который висел у меня поперек груди, кассету патронов. Снег по пояс. Вижу, бегут с винтовками.— “Кто такие?” — “Партизаны! Мы вас ждем!” Так я и стал партизаном. Очень увлекательно! Если они на нас не воюют, так мы на них. Особенно интересно взрывать машины или поезда.

Едет. Дернешь. Он и летит кверху. Они звери. Детей, малюток в огонь бросают. Ну меня убьют, его, его — понятно. Пусть жгут, но дети при чем! Вот такие. Пришел восьмилетний: “Батько, мамку спалили, хочу мстить”.— Он указал на соседа — вот мститель. 63-х убил немцев.

Указанный, белокурый и, видимо, очень сентиментальный че-

221

ловек, с перевязанной узким бинтом головой. Он — бывший студент Нежинского пединститута им. Гоголя. В комнате очень тесно, жена, только что приехавшая к нему, сидит у него на коленях, в завитых покрашенных волосах, лицо испорченное, не в смысле дурной испорченности, а просто от плохого употребления крема, и он играет стеклянным ожерельицем на ее шее. В комнате еще газетчик, лысеющий человек в овчинной безрукавке, отправляющийся к партизанам и уже отточивший (это буквально) финский нож, а для чего — следует дальше рассказ Федорова, после того как А., бывший студент и учитель,— ушел спать, так как недомогает, ибо контужен:

— Он молодец! Приводит шесть немцев. Среди них — обер-лейтенант, такой здоровый кобель. Ну что с ним делать? Нам пленных держать нельзя. Я только трех французов держу для интереса. Говорят, мобилизованные. Они у меня свиней пасут. Один торговец, а другой — учитель, что ли. “Гонку” в лесу давать нельзя, чтобы не открыть место пребывания отряда.

— Мы их, либо “шаблюкой”, либо ножом. Приставишь нож к горлу: “капут Муссолини?” — “Капут”,— говорит.— “Гитлеру капут?” — “Сталину капут”,— отвечает. Ну как тут не зарезать?

С обер-лейтенантом получилось красиво! — говорит Федоров, кладя мне на колено маленькую горячую руку.— Ударил он его ножом. Два раза. Тот плещется на земле и все, как гусак, та-ла-ва-ла, по-своему. Тогда он ему вот сюда,— показывает Федоров место под подбородком,— поворачивает нож, грудь придавил ногой, кровь так и брызжет. Красиво!