Млечный путь - Меретуков Вионор

— Это в следующий раз, — миролюбиво откликнулся он. — А пока — чем богаты, тем и рады.

— Как это есть? — спросил я хозяина, когда увидел все это великолепие на столе да еще на золотых блюдах. — Я в затруднении.

— Руками, мой юный друг, руками!

Я так наелся, что с трудом вышел из-за стола. Вечер был посвящен игре в карты, сигарам, коньяку и болтовне. Генрих Наркисович делился своими воспоминаниями и учил Вику правильной семейной жизни.

— Я много грешил, но я всегда придерживался строгих моральных правил, — назидательно сказал он и бросил на Вику многозначительный взгляд.

— Ты, по слухам, не пропускал ни одной юбки, — вскользь заметила она, тасуя колоду.

— Это не имеет ни малейшего отношения к морали! Душа мужчины не должна отвечать за прегрешения тела! — запротестовал он. — И потом, это наглая ложь! Я знаю, какой негодяй распространяет эти слухи! Повторяю, я всегда придерживался строгих моральных правил. Мои отношения с женщинами, — он помедлил и в задумчивости почесал бороду, — неизменно носили дружеский характер, базировавшийся на взаимном уважении.

— Тому доказательство семь твоих браков. Хотелось бы знать, изменял ты своим женам или нет?

— Чрезмерное любопытство наказуемо, — пробурчал Геворкян.

— Нет, ты должен признаться! Изменял?

— Практически нет.

— Практически нет?! — дьявольски захохотала Вика. — Значит, изменял!

— Очень редко. Хотя стоило бы почаще. А они, мерзавки, мне изменяли. К счастью, я не ревнив. Удивительное дело, я им практически не изменял, а мне, такому красавчику, душонку, жены изменяли. И делали они это с размахом. А ты изменяла своим мужьям? — он резко повернулся к Вике.

— Нет, — сказала она и преданно посмотрела Геворкяну в глаза. И добавила: — И ничуть об этом не жалею.

* * *

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

В каждом человеке от рождения намешано всего поровну: и порока, и добродетели. Чуть перегни палку в сторону порока, и ты — негодяй. Перегни палку в сторону добродетели, соверши, к примеру, героический поступок, лучше со смертельным для тебя исходом, и ты — почти святой.

Как сказал один умудренный жизнью писатель, во всем должна быть капелька абсурда. Без этой капельки жизнь была бы убийственно скучна. Абсурд — это отсутствие намека на порядок, на общепринятую норму. От отсутствия нормы до сумасшествия — пара шагов. Первый шаг — это утрата чувства реальности. Второй — потеря своего «я», то есть потеря себя как личности. Ты растворяешься в окружающем мире и обретаешь бессмертие. Вот эта часть абсурда мне по душе. Я всегда мечтал о бессмертии. Думаю, об этом мечтают все — все без исключения. Хотя очень часто публичные персоны лгут, что они ни за какие коврижки на это не согласятся. Они утверждают, что, даже если бы известный инфернальный соблазнитель гарантировал им бессмертие даром и без каких-либо предварительных условий, они бы с негодованием отказались. Иными словами, лучше умереть, к примеру, восьмидесятилетним, чем жить до тысячи, как Агасфер, считают они. Умереть, умереть, умереть! Пусть не сегодня, пусть завтра, но — умереть. Это ли не сумасшествие — предпочесть жизни смерть?!

Неужели эти люди не замечают, что мир близок к тому, чтобы полностью погрузиться в сумасшествие? Я бы с удовольствием подтолкнул его в этом направлении.

Для этого необходимо только слегка пошевелить обыденность и внести в нее немного сумятицы. Чем больше действующих лиц — тем больше неразберихи и меньше уныния. Почему бы не вовлечь в игру Сашку Цюрупу? Тем более что он владеет картинной галереей. Я позвонил ему.

Было время обеда, и Сашка что-то жевал.

— Геворкян? — переспросил он с набитым ртом. — Как же, как же… объект, достойный пиетета. Я с ним, можно сказать, дружу. И регулярно у него бываю. По субботам. Мы играем в карты. В последний раз этот мерзавец раздел меня до исподнего. Надо бы отыграться. А как ты с ним познакомился?

— Через общих знакомых.

— Все понятно, — он засмеялся, — через бабу.

* * *

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Генрих Наркисович посматривал на меня с известной долей недоверия и, возможно даже, подозрения, и это понятно: хотя он и утверждал, что не ревнив, но кто станет доверять доброму приятелю хорошенькой невесты, которая к тому же трижды стояла под венцом? А когда несколько дней спустя, в очередной свой визит, я завел разговор о бриллиантах, он еще и насторожился. Но когда я сказал ему, что не с неба свалился, что у нас общие приятели, — тут я назвал Сашку Цюрупу, — он не только успокоился, но и стал посматривать на меня с симпатией. Он даже заулыбался. Видимо, упоминание о Сашке вызвало у него приятные воспоминания о выигрыше. Может, он подумал, что и на мне ему удастся поживиться. А еще через несколько дней я показал ему одно из ожерелий.

Как ни старался он спрятать изумление под напускным равнодушием, глаза его выдали: я увидел, как в них вспыхнул алчный огонек.

Повторяю, Генрих Наркисович был человеком дела. Стоя под люстрой, он, вставив в глазницу лупу часовщика, внимательно осмотрел колье со всех сторон. Потом с видом знатока подержал колье в руке, как бы взвешивая его. Я стоял в стороне и любовался им: чернобородый, с выпученными глазами, он действительно был очень похож на Карабаса-Барабаса.

— Позвольте полюбопытствовать, откуда у вас это? — он продолжал рассматривать колье уже без лупы.

— Помнится, кто-то сказал, что чрезмерное любопытство наказуемо.

— И все же?..

— Нежданное наследство, фамильные драгоценности от богатой бабушки из Сарапула.

— Из Сарапула? Где это? — озадаченно переспросил он. — Впрочем, наплевать. Лимон деревянных, — вынес он вердикт. В голосе его звучал металл.

Я усмехнулся. Он тоже. Мы оба отлично понимали, что ожерелье стоит во много раз дороже.

Я вспомнил, что лишь моя невольная ошибка уберегла его от смерти. То, что он не знал об этом, никак его не извиняет. Ему бы следовало проникнуться ко мне чувством повышенной признательности, а он, неблагодарный, вместо этого пытается меня надуть. Я посмотрел на то место на полной груди Генриха Наркисовича, где у него должно было находиться сердце, и подумал, что было бы неплохо проверить, достанет ли моя самая длинная спица до правого предсердия.

Он понял, что в своем жульничестве переборщил, и попытался смягчить тон:

— Один мой очень хороший знакомый и, к слову, баснословно богатый человек как-то поутру на своей роскошной яхте, находясь вдали от берегов родной Невы, а конкретно на Гавайях, повелел своему слуге, чрезвычайно почтенному индивидууму с магистерским дипломом, доставить ему килограмм папирос «Беломор». Килограмм, и ни граммом меньше, и ни граммом больше. Каприз, самодурство! Уж не знаю как, но к вечеру этот килограмм был на яхте. Так вот, мой приятель лично взвесил все эти папиросы и, когда обнаружил, что там что-то не так, повелел выбросить магистра — в брюках, пиджаке и туфлях — за борт.

— Утонул?

— Не знаю… Но то, что прекрасные туфли от Кристиана Лабутена пришли в полнейшую негодность, мне известно достоверно. Так вот, он, этот самодур, мог бы отстегнуть за эту вашу безделку, может быть, и больше. Я переговорю с ним.

Внезапно Геворкян переменил тему. Он, как я уже успел заметить, любил в разговоре перескакивать с одного на другое.

— Вокруг всех нас расстилается безжалостный мир низменных страстей, демагогии, стяжательства и бесстыдства, — говорил он, оттопыривая нижнюю губу. — Таким мир был во все времена. Наверху может комфортно и уверенно чувствовать себя только особая порода двуногих. Им начхать на все, что не входит в сферу их интересов. Но если мы будем беспрестанно зубоскалить, плакаться, стенать, причитать и тайно завидовать тем, кому удалось больше, чем нам, мы придем к краху, к иссушению души. Констатация ущербности, несовершенства, уродства мира — все это очень мило, но, как говорят шахматисты, неплодотворно. Мы, обычные люди, народ, защищаемся от несправедливости мира. Бодрим себя пьянством, дружбой, работой, любовью, болтовней и надуманным цинизмом. Словом — живем. Знаете, чем хороший человек отличается от мерзавца?

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})