Оглянись на будущее - Иван Абрамов

— Иван обгулял комиссарову дочку, — уныло, убито вымолвил Никанор. — Не везет мне, дядек. А, да хрен с ней, если, говоришь, авторитет и все такое — найдем цацку. Ну-а заработок что же, прожить можно или тоже для авторитета?

— Восьмой разряд получишь.

— О-о!

— Поддержу насчет работы. Не по мусору будешь, самое выгодное дадут.

— Кто?

— Хотя бы и я. Ну так что?

— Что, что! Не верю я тебе, вот что. Плетешь, плетешь, а расплетать кто будет? Эталон, авторитет…

«Тю, черт, он уже на кукане, — не обрадованно, недовольно подумал Захар Корнеевич. — Ну и дальше как с ним? На кой он мне, до полной пенсии полгода осталось».

— Завтра в десять вручу список. Твоя бригада — первая на заводе. Понял?

— Да понял, понял. Думаешь, не надоело мне… за ломаный грош шкурой рисковать? А Мошкару прижму, никуда он не денется. С Серегой все равно пива не сваришь. Продаст, недоносок сопливый.

— Значит, завтра в десять. — Но и сам не верил больше, что завтра в десять что-то получится. Список вручить не трудно. А утвердит ли его Тушков, согласится ли? А дальше как? На виду, как на ладони. Прав Никанор, люди теперь не такие, не будут молчать. И стоит ли затеваться? До полной пенсии полгода.

— Кто у тебя там, в списке-то? Ну-к покажи, — протянул руку Никанор.

«Дурак, дура-ак, а еще в жиганах ходил. Тьфу ты, господи, ну зачем я ввязался? В передовики ему захотелось. Авторитету захотелось».

— Это еще подумать, покумекать надо, — заявил Захар Корнеевич. Встал, крикнул требовательно: — Надя! Там початая осталась, неси-ка. Неси, говорю, черт, вам по пять раз повторяться!

— Мне хватит, — отказался Никанор. — И вот что хочу сказать напоследок. — Если это выгорит, я завязал. И вам спокойней будет, и мне хватит, набегался. А Зойку пока оставь. Может, получится. Оставь, а? Это я прошу, — смиренно наклонил Никанор плешивую голову.

Можно поверить, можно не поверить, но такого смирного и рассудительного Захар Корнеевич увидал племянника впервые. Черт его поймет, и правда побегал немало. Ну а Зойку — нет, Зойка пусть с Иваном. Пока то да се, у Тани с Виктором что-либо такое получится… И с отвращением плюнул. Что за жизнь, волк бы ее драл такую. Хитри, хитри, да все по мелочам, по-заячьи. Живут же люди, у всех на виду живут, открыто, чисто, честно…

Лязгнула большим автоматическим замком филенчатая дверь. Скрипнули приступки крылечка. Шаги затихли под окном, в цветнике. Выглянул Захар Корнеевич, озадаченно развел руками. Цветы рвет. Самые любые. Для чего? Кому? Да черт с ним. Пусть оно все гремит и горит. Разве это жизнь?

— Надька-а!

— На! — пристукнула Надежда Антоновна бутылкой по столу. — А насчет Зойки с Никанором не смей. У Таньки дурь на уме, замуж ей надо. Отдадим, тогда пусть делят Зойку хоть надвое, хоть натрое. Не смей, пусть Иван погреется около Зойки.

«Боже мой! С ума сойти! Да пропади оно все! И жизнь такая, и пенсия, и все, все! Ну, можно ли так, можно ли так!»

И ладно, что в бутылке еще больше половины.

39

Галька Лукьянцева прибежала на котельный до того сияющая, что Генка, парень в общем-то сдержанный, съехидничал:

— Все они так, перед загсом, пока не окольцуют. Загонит человека в семейное ярмо, улыбаться перестанет.

Наверно, сказалась на Генкином характере перемена работы. С того дня, как обеспечил он бригаду трубами для завальцовки чуть не на год вперед, перебрасывал его бригадир с одного места на другое, и не успевал Генка нигде по-настоящему освоиться. Теперь вот, уже второй день, обтягивал он шпильки на люках барабана. Работа не сказать плохая, не шибко хорошая, но на самом верху. Видно отсюда все и в своем, и в соседних пролетах, но не слышно ничего. И потому, увидев, что Галка подбежала не к Павлову, а к Стрельцову, Генка не услышал, что она сказала. А жаль. Хорошее что-то говорила, если судить по жестикуляции. Хорошее теперь в бригаду редко приносят. Полоса, что ль, такая пошла? Может, с того дня и пошла? Это бывает: ладно все, ладно, а натолкнется такое ладное на самый малый пустячок и разладится. Чуков тогда сказал: «Заработали, нечего пыль в глаза пускать. Подумать, какие совестливые, от сотни отказались. От тысячи не отказались бы». А Иван тогда сказал: «Тебе давно пора в начальство, вон ты какой догадливый».

Потом что-то заскрипело с обязательствами, потом — тягучая неувязка с предложением Ивана варить электросваркой тонкостенные трубы, потом… Да и не в самих этих недоразумениях дело. В бригаде сложилась какая-то нервозная, словно бы неловкая какая-то атмосфера. Все одно к одному, одно к одному, и вот — за день не поинтересовался бригадир: как тут, на обтяжке люков? Конечно, работа не волк, но до завтра и мастика на прокладке затвердеет, и сама прокладка продавится как-нибудь кособоко, если шпильки там недотянуты, там перетянуты. Но самое главное: если твоя работа никому не интересна, она и тебе не мила. Просто гачишь за кусок хлеба. На кой тут думать, что будет завтра. Будет — ну и будет, не будет, тоже ладно. Это называется: хоть трава не расти.

Пожалел Генка, не в первый раз пожалел, что сунулся тогда со своей «Антилопой». Стояли бы рядом с Гришей за великолепным верстаком, потели бы. А труб всегда не хватало в срок, потому и бригадир, и сам Носач нет-нет да и заглянут к ним, спросят, посмотрят. Теперь сиди между торцом барабана и дымососом, как суслик в норе, щупай ключом каждую шпильку по очереди, там потяни, там отпусти, а никакого удовольствия и даже скучно. Фонари перекрытия плачут грязными потеками, совсем близко, кажется, внутри котла что-то бренькает и тренькает, но так однообразно, что клонит в сон. Самая любимая присказка бригадира: «Коль на работе спишь, то и горбушку только во сне увидишь».

А вообще-то, не так настроение давит, как предчувствие. Мистика? Пусть хоть сто раз мистика, а оно давит. И руки не берут эту работу, как слепые тычутся. Но чего это с Галкой? Что за сияние снизошло на нее? Спросить бы. Возможно, тоже веселее станет.

Высвободился Генка из теснинки, нащупал ногой стремянку, кинул вниз прицельный взгляд и раздумал спускаться. Зачем, если Галка уже в дальнем конце пролета? Гнаться за ней? Но и в теснинку неохота. Увидал Егора Тихого, крикнул сварливо:

— Ты нарочно стремянку навскосяк поставил? Подержи, мне травмы ни к чему.

Послушный человек Жорка Тихий. Вежливо так, осторожно положил газовый ключ, которым контрагаил двухдюймовую трубу перелива, посмотрел вверх, не успел ли Генка получить травму, подошел к стремянке, пошатал: стоит, как штык. Понимающе кивнул и пошел на свое рабочее место. Ни словечка, ни так ни этак. Хороший человек. Но до чего же скучно подчас от такой хорошести. Обругал бы, что ль.

Спустился Генка с верхотуры, подошел к кранику газводы, открыл, лизнул языком терпкую струйку, прикрыл и сплюнул. Это, когда за тисками стоял, пил газировку литрами. Не успеешь ее туда, она оттуда потом вылетает. Теперь чего потеть, куда спешить? Закончить обтяжку люка можно сегодня, можно завтра.

— Э-э, казак! — окликнул Генку бригадир. — Прищемил там?

— Не-к.

— Давай пыхти, через час котел на стенд выбрасывают.

— Чегой-то? А питательную воду где взять?

— На стенде Иван сварит.

— Так там же вона! — указал Генка на фонари перекрытия. — Пудит. С ветерком. Трень-брень.

— Вот и придется там бренькать, если тут не дотянешь, — строго пообещал бригадир. И улетучился. Может, сквозь землю провалился, может, в котел шмыгнул. Голос откуда-то:

— Кронштейны ставь! Брось эту бандуру, котел на стенд гонят! Э! Чистодел! Рано сматываешься, подачу замкнуть надо. На стенде не запоешь. Давай, сказано!

— А ты тут не командуй! — необычно твердый голос Ефимова в ответ на сообщение бригадира. — Я у тебя в списках не значусь.

— Погоди, сказано!

— Пошел ты! А ну — пусти шланги! Пусти, волосатик!..

Такого не бывало тут с сотворения мира. Серега Ефимов не просто вышел из повиновения, он Павлова волосатиком облаял. Намотал шланги на рукоятки своей тележки, тронулся было и наехал на Ивана. Остановился, посмотрел, как на телеграфный столб, крикнул раздраженно:

— Ну и чо? Восемь отстучали, нам в ударники не к спеху.

— Там дождь, — напомнил Иван.

— Перестанет, нам в ударники…

— Завтра утром последний срок, — терпеливо продолжал Стрельцов. — Котлы затопят в десять.

— Мне что? Хоть в металлолом. — И спросил не то сочувственно, не то злорадно: — А ты как же? Питательную под дождем лепить будешь?

— Слушай, Серег, — Иван взялся за рукоятку тележки, отодвинул в сторонку, посмотрел Ефимову в лицо. — Что у тебя с Мошкарой? Зачем? Худо-бедно, а все ж по-людски было у нас.

— Не твое дело, — вильнул Ефимов глазами. — Ты вон — на стенде питательную свари. За что боролся, на то напоролся. Стихия! Она твоих лозунгов не признает. Бог не теля, он видит крутеля. Накакаешь под дождиком, вспомнишь, что тебе хорошие люди советовали.