Оглянись на будущее - Иван Абрамов

В этой формуле нет места для эмоций. Нет и не будет. А Колыванов не из тех, кто готов ради выполнения плана хоть лбом открывать цеховые ворота.

Досаднее всего, что Иван и сам не знал, как обосновать свои доводы. Радость — это почти любовь к труду. Работа за горбушку — обреченное будущее. Конечно, понятие «горбушка» весьма растяжимое. Живому человеку не только хлеб насущный снится. Дед вон тоже не против бы покрасоваться в каком-нибудь «москвичонке». И в новую квартиру с кафельным клозетом он хоть нынче поехал бы. У Захара Корнеича есть «москвичонок», но разве на том и кончились его желания?

Как все это сформулировать, чтоб встали доводы вровень с тоннами и рублями, как об этом сказать, чтоб не отмахивались люди — этого Стрельцов не знал. А ведь было в душе и еще более важное, но и более смутное. Люди, обретающие в труде хоть малую радость, будут трудиться не только за это и во имя этого. Ожидание большой радости, борьба за большую радость, вот что породит потребность в труде. Но это и вовсе туман. Да и не слишком ли много в деле обыкновенном отдается на прихоть праздничного? Не похоже ли это на веру в чудо и отказ от повседневной прозы труда?

Мысли такие одолевали Стрельцова не в первый раз, но сейчас они суетились пуще обычного, будто догадывались, что их пустят в дело, не дав созреть. Иван не просто гулял по радицкой окраине. Он решил по-серьезному поговорить с Колосковым и шел к нему… Под старой яблоней традиционный столик на шатких ножках. На столике — ведерный самовар с оттисками разнокалиберных медалей на сверкающих боках, с расписным чайником на конфорке, с тонкой струйкой голубого пара из приоткрытой отдушины. Наверно, только здесь сохранились такие пузатики знаменитые, только слободчане знают вкус настоящего чая. Вот они — расселись по-купечески, с полотенцами на коленях, трудовой пот утирать, от пчел отмахиваться. На хозяйском месте сам Колосков, на хозяйкином — его распрекрасная Тимофеевна, а на месте гостя — Виктор Ивлев.

Колосков расстегнул воротник расписной рубашки, Тимофеевна разрумянилась и обмахивается кружевным платочком, а этот, гость, сидит в своей тройке, будто не за чаем, а в каком-нибудь президиуме. Сразу видно, посторонний тут, не слободской. Да и вообще, как он за столом тут очутился? И не удивление, ревность тронула сердце колючим холодком.

«Интересно, разоблачится он из своих жилеток, если начнут всерьез чаи катать? — не совсем доброжелательно, но и не злобствуя, подумал Стрельцов. — Небось под жилеточкой манишка с веревочками, щеголи — они такие».

— Мир дому! — крикнул, облокотившись на штакетник палисадника. — Помощника не требуется? Не бойтесь, больше двенадцати гладких я не выпиваю.

Колосков обрадовался. Тимофеевна покосилась, больно игрив голос у незнакомого. Ивлев помахал рукой, крикнул весело:

— Если со своим сахаром, крой-дуй, воды в Оке много.

Откуда знает слободское присловье?

Колосков встал, оправил рубаху, жестом пригласил, крикнув зычно, как и полагается в слободке, коль пожаловал гость:

— Теть Ляксандра, еще один стаканчик с блюдечком. И вареньица поболе, Ванька у нас. — Прошел навстречу, взял Стрельцова под руку, прижал, сказал тихонечко: — Молодца.

— Да я по делу…

— По делу, без дела, потом это, — еще крепче прижал Антон Сергееич руку Стрельцова. — Вот, моя благоверная. Зовут ее Нюрой, но тут все Тимофеевной величают, будто она старушка какая. Это Иван Стрельцов, — представил Колосков гостя своей жене. Фамилию произнес таким тоном, словно пожаловала к ним какая-то всемирная знаменитость. Но продолжал, как-то вдруг перескочив на игривый тон: — Король парень, все в слободке говорят, а вот нате вам, в холостяках ловчит. А? Тимофеевна! Не подыщем ему княгинюшку по плечу?

— За морями? — тоже наигранно спросила Анна Тимофеевна. Но в глазах что-то лукавое, задиристое, даже кокетливое. — Да вы не обижайтесь, садитесь, — указала на скамейку около себя.

Ивлев поздоровался кивком. Когда сел Иван, улыбнулся, через стол протянул руку, но так и не вымолвил ни слова.

Домохозяйка, которую все звали почему-то Ляксандрой, вынесла стакан с блюдцем, литровую банку клубничного варенья, неначатый батон. Штук десяток сушек на веревочке. Улыбнулась Ивану по-свойски, произнесла радушно:

— Как ушла на пенсию, людей перезабыла, а добра этого вот на сто лет вперед наготовила. Так ты не стесняйся, у вас с Гордеем варенья некому запасать. Может, тебе вишенного? Есть и этот вон — из пахучих цветочков, — указала на заросли шиповника.

— Мне сначала эту, — взял Иван банку и оглядел ее, — потом ту, котора, а еще на закуску всяку, абы сладка была.

И это слободская присказка. Давняя. Но Ляксандра посветлела. Старики любят давнее. Всплеснула руками и предложила:

— Еще пончики есть. Штук пять осталось. Ну а Гордя-т как? Все царей считает? Ух, дьявол, натерпелась я от него! Ух, горыныч громогласный! — постучала она сухоньким кулачком по плечу Ивана. — Как чуть что вот он — тиранить да пилатить… А так, чего там, это он сдуру неженатым проходил.

— Его и щас хоть жени, — усмехнулся Иван. — Он еще бедовый.

— А ить какой был, какой был! — подбоченилась Ляксандра. — Как вскинет на плечо баян, как выйдет… И-их, деревня, мужики горят! Сапоги на нем лаковые, восьмигранные, теперь про такие не слыхали, рубаха огневая, в сорок пуговок, ремешок кавказский, с наборчиком. И чего он, дурна башка, век бобылял… Антон. Может, подновим чай-то, у меня там с белой головкой хранится.

— Э, нет! — категорически отверг Колосков. — Насчет головок не старайся.

— А ты как? — все же не сразу отступила хлебосольная Ляксандра. — Вань. Может, это?

— Не.

— Ну и то. Ее всю не попьешь. Лучше я тебе еще вареньица. Пахученького. А это — деду снесешь? Скажешь: от Ляксандры, котора…

— Не! Не-не, — потряс Иван головой. — У него от сладкого зубы ноют.

Чай пили молча, долго, прилежно. Иван и правда одолел чуть не десяток гладких, опорожнил полбанки клубничного, схрупал пяток окаменелых сушек, но так и не вспотел. Старался, а не взяло. Опрокинув стакан на блюдечко, погладил живот, покивал и сказал:

— Будя. Это, я вам скажу, не шики-брыки. Спасибо, Александра Митревна…

— Ты помнишь? — несказанно обрадовалась тетка Ляксандра. — Ать я сама стала забывать, как меня по отчеству.

— И вам спасибо, — кивнул Анне Тимофеевне, — а с вами, люди, мы еще поговорим. Или как? — пристально посмотрел в глаза Колоскова.

— Да ради бога, — согласился Антон Сергеевич. — Если особых секретов не имеешь, тут и давай.

— Я что, я прибираться буду, — поняла невысказанное Александра Дмитриевна. Развернула подол передника и принялась складывать в него стаканы, блюдца, пустые банки. Анна Тимофеевна взялась было помогать, но о чем-то вспомнила и торопливо ушла за угол веранды. Крикнула оттуда:

— Митя! Не залазь ты в репья, скоблить тебя надоело. Иди сюда!

— Во, слыхал, — кивнул Колосков. — Третий год в слободке, а по говору от коренных не отличишь. Прилипчиво наши балакают.

— Это правда, Павлова сам вызывал? — спросил Ивлев.

— Правда, — подтвердил Иван. — Но дело не в этом. Нам так и так нельзя. Ну, Павлов не знал еще, он по другим причинам отказался.

— Давай с самого начала, — попросил Колосков.

— Директор предложил Павлову возглавить первую на заводе бригаду коммунистического труда, — начал Иван объяснять все по порядку, хотя догадывался, Колоскову это известно. — Убрать из нашей бригады Егора, меня, может, Игоря. Павлов отказался. Но нам все равно нельзя.

— Почему? — спросил Ивлев. Иван покосился на него и продолжал:

— Обязательства наши не совсем отстоялись. Это не дело, если мы сами к согласию не пришли. Но не о том я хочу… — И оглянулся на Александру Дмитриевну. Хотя и не было у него особых секретов, но очень уж на Радице колодезная связь хорошо отлажена.

Старушка забрала самовар и пошла неторопко, наверно все же надеясь уловить хоть немного интересного. Не уловила. Захлопнула за собой дверь на веранду, брякнула тазиком и принялась мыть посуду.

— Так вот, — продолжал Стрельцов. — Маргарита Илларионовна очень просила принять Егора в нашу бригаду. Я пока ничего не пообещал, но только что виделся с Егором. Его надо выручать.

— Откуда? — вырвалось у Виктора.

— Плохо ему, — сурово взглянул Иван на Ивлева. — Так плохо, что хуже не бывает. Павлова я повидал тоже. Он не против. Потому придется нам повременить с этим, с первой бригадой. Нет, я к тому — пусть кто-нибудь еще.

— А что с ним, с Егором-то? — спросил Колосков.

Иван долго не отвечал. Меланхолично разводил указательным пальцем лужицу, оставшуюся на месте самоварного подноса, покашливал, дергал плечом. Сказал невнятно:

— Это понять не просто. Объяснить вовсе… не по мне. Он сказал: «Ничего плохого отец мне не сделал, но я не хочу быть его наследником. Я человек…» Ну, не в этом дело, тут гораздо сложнее. Он, как я понял, уже пробовал поступить… На тепловозный ходил, на турбинный. Не берут. Тушков. Скрываться не хочет. Очень переменился. Еще сказал: буду работать вровень со всеми.