Встретимся через 500 лет! - Руслан Белов

Нырнув под гобелен, Пуаро приоткрыл дверь шире, протиснулся в помещение, оказавшееся предбанником. В нем, на мраморной скамейке, дремала Катрин Вюрмсер в одеянии, весьма странном для образцовой старшей медсестры. Удивленное обозрение более чем смелого макияжа, прозрачных голубоватых шаровар, сквозь которые виднелись ничтожные по площади трусики, прозрачной же блузки, вовсе не скрывавшей хорошо сохранившихся грудей, шелкового, шитого золотом тюрбана, восточных остроносых туфелек длилось не больше минуты. По ее истечении, он громко кашлянул. Медсестра встрепенулась:

– О, Пуаро, долго же вас не было, я заждалась!

– Вы?! Меня заждались?!

– Нет, конечно. Мы заждались… – сказала она многозначительно. – Я должна вас препроводить в святилище. Ничего не бойтесь, и… подчиняйтесь чувствам. Вам, и той, которая вас ждет, это будет приятно.

– Что ж, я готов. Пойдемте? – Пуаро не мог не признать, что костюм одалиски шел старшей медсестре несравненно больше ее форменных одежд, то есть белого халата, застегнутого на все пуговицы, глухой рубахи и туфель на плоской подошве.

– Прежде вы должны пройти ритуал омовения. Я вам помогу, – осанка женщины, несомненно, владела телепатией, ибо мысли Пуаро были ею благодарно восприняты.

– Но я…

Пуаро хотел сказать, что всего лишь час назад принял душ, но, подумав, решил отдаться потоку действительности, в котором очутился по мужской своей воле. Старшая медсестра-одалиска, двусмысленно улыбаясь прозрачным мыслям подопечного, сняла с него одежды, препроводила в банный зал. Уложив в нем на скамью, омыла. Умастила благовониями. Вырвала волоски, не к месту выросшие. Поправила брови, преодолев показное сопротивление словами: – У Геркулеса не было усов! – начисто сбрила последние.

Поначалу Пуаро было неловко, он посматривал на свой раздавшийся животик, слишком уж дебелую грудь, отнюдь не атлетические мышцы, однако чудесные запахи, пропитав его до последней клеточки, сделали свое дело – он успокоился. Когда же подпольная гейша одела его в роскошные женские одежды и подвела к зеркалу, Пуаро почувствовал, что готов смотреться в него вечно, ибо в нем отражался самый что не есть доподлинный Геркулес, попавший в пленительный полон к Омфале не в молодости, но летах.

– Так куда вы собирались меня вести? – посмотрел он, смущенно вожделея.

– В рай, Пуаро, в рай, если конечно, вы хотите оказаться в раю.

– Что вы имели в виду, сказав «если хотите оказаться в раю»?

– Только то, что в раю можно оказаться лишь по собственному желанию. В любом раю.

– Понимаю… Что ж, я согласен считать то место, в которое вы меня приведете, раем.

– Вот и замечательно. Теперь позвольте мне окурить вас, чтоб… чтоб духа земного не осталось.

Пуаро пожал плечами, и медсестра-одалиска окурила его из небольших серебряных мехов. Подышав сладким дымком, он почувствовал, что духа земного в нем и вокруг не осталось вовсе, как небесного и подземного, и лишь дух мужчины, жаждущего чувственных наслаждений, остался в нем.

Старшая медсестра Вюрмсер, хозяйски оглядев свое творение, взяла его под руку, и подземными проходами провела по длинному коридору. Наконец, они вошли в огромную по площади залу. Мадмуазель Генриетта дремала на просторном ложе под алым прозрачным балдахином с черными двойными крестами[69], устроенном на возвышение в центре зала.

– Приветствую тебя, о, Астарта! – приблизившись, поклонился низко Пуаро.

– О, Эркюль, вы все знаете! – воскликнула та, приподнявшись.

– Знаю, да не все, – присел, стуча сердцем, на ложе, приготовившееся поглотить его без остатка.

– А стоит ли знать все? – посмотрела лукаво.

– Нет, не стоит, если можно узнать вас… – Пуаро взобрался на ложе, но не так ловко, как ему хотелось. – Но, видимо, это невозможно.

– Почему же?

– Потому что вы такая же безбрежная и бездонная, как океан, родивший вас… – фразу это он приготовил и зазубрил по дороге в «Три Дуба».

– О, Пуаро, вы так говорите, что сердце мое тает, как мягкое мороженое. Идите же ко мне, мой сладкий Геркулес, идите!

29. Очередное воплощение

Следующий час они занимались любовью. Пуаро за это время совершил столько подвигов, сколько не совершил за всю свою долгую жизнь. Вконец утомившись, возлюбленные очувствовались, отдались течению времени, до того совершенно в святилище отсутствовавшего.

– Ну и как вам мой храм? – спросила Астарта любовника, удивленно оглядывавшего помещение, поглотившее и его самого, и его воображение.

Пуаро казалось, что он уже бывал в этом подземелье. Ну да, эти голубые бра… Он видел их, конечно видел. В полубессознательном состоянии.

– А каково его предназначение? Я слышал от Пелкастера, что Эльсинор – это дорожная гостиница на пути в будущее. А этот храм…

– Бордель при этой гостинице? Отнюдь нет. Мои жрицы отдаются путникам в этом храме Астарты, моем храме, как отдавались когда-то в Вавилоне[70] странникам.

– I see. Вы родились с четырьмя грудями и со временем отождествили себя с Астартой… – Пуаро вспомнил рассказ Гастингса о романе Пигмалиона с Галатеей. В нем герой лег в постель с каменно-мертвой женщиной и тем оживил ее. При посредничестве, разумеется, Афродиты-Астарты. А жрицы Генриетты ложатся в постель к смертельно больным пациентам. И вытаскивают их с того света.

– Какой вы противный! – тронула веером его щеку. – Вовсе не отождествила и не отождествляю! Я и есть Астарта! Да и посмотрите на меня! Разве я обычная женщина?!

– Охотно верю, вы – необычное создание, – чмокнул Пуаро очередное воплощение Астарты в обидевшиеся губки, без преувеличения выглядевшие божественными.

– Вот и верьте! Это же хорошо – верить.

– Well, – сказал Пуаро, подумав: «Настоящий Эйнштейн, настоящий Наполеон, настоящий Геркулес, может, и она настоящая?» – Я искренне верю, что вы – чудесное воплощение древней богини любви. И более моего ума в это верят мои глаза и руки, видящие и осязающие тело не зрелой женщины, но девушки. Кстати, если вы Астарта-Афродита, то кто же на самом деле ваша дочь мадам Пельтан? И ваша дочь Люсьен?

– Спросите у них.

– Но все же?

– Могу вам лишь сказать, что они не герои будущих подвигов Геркулеса, то есть ваших.

– Думаю, что подвигов больше не будет. Благодаря вам, я уже не тот Эркюль Пуаро, который всю свою жизнь посвятил джентльменам, обворовавшим и убивавшим друг друга. Я работал десятки лет, и что изменилось? Ровным счетом ничего. И теперь я хочу посвятить свою жизнь себе. Себе и вам, моя дорогая. И я бесконечно рад, что вы и меня прописали в этом таинственном храме!

– Так-то лучше, Пуаро. Кстати, вашего предшественника Мегре поставила на ноги Моника Сюпервьель. Комиссар ей так понравился, что она с радостью приняла предложение профессора в терапевтических целях стать телефонной мадам Мегре.

– И, вжившись в роль, девушка стала являться ему во сне? – из влагалища женщины вытекало семя Пуаро, и ему было приятно чувствовать ее бедром.

– Да. Ей с ее прошлым нравилось называть его по имени[71]… Это ее смешило. Если бы не оно, это имя… Нет, все-таки мелочи в жизни играют большую роль. Вы мне скажите, какой детектив догадался бы, что она спит с ним, только потому, что ей нравится его имя, пусть присвоенное? Она – просто чудо, эта Моника.

– Была бы чудом, если бы не ее штучки, – вспомнил Пуаро, как девушка вешалась на заснеженной сосне.

Астарта рассмеялась:

– Пустое! Она просто не желала выписываться отсюда.

– Из-за Мегре?

– Да… – посмотрела пытливо. – Я вижу, вы многое узнали…

– Всего я, конечно же, не знаю, но догадался, что профессор каким-то образом реплицирует своих пациентов… И наша Моника была в связи не с Мегре, а с его иным воплощением. Думаю, между ними существовала связь, телепатическая или еще какая, потому комиссар и видел во сне то, что происходило ночами в жилище Моники.

– Это выдумка, – отрезала Генриетта. – Я не видела никаких иных воплощений Мегре, и никто другой не видел, это уж точно.

– И моего не видели?

– Естественно. Я ж говорила – это выдумка. Ваша или еще кого, но выдумка.

– Пусть выдумка, my honey, – легко согласился Пуаро. – Скажите, профессор знает о существовании вашего храма?

– Знал. Пациенты же, побывавшие здесь, были убеждены, что он – нелегальный.

– Понимаю. Вы убеждали их в этом, в целях повышения эффекта.

– Да. Этот храм – неотъемлемая часть санатория, само собой, неофициальная. И многие обязаны ему жизнью – ведь любовь много целительнее медикаментов.

– Это правда, – сказал он, не умея отвести глаз от пары рудиментарных сосков, располагавшихся на груди женщины чуть ниже основных, полновесно округлых и хорошо сохранившихся.

– А давно он существует?

– Храм?

– Да.

– Давайте переменим тему, Пуаро. Если мы этого не сделаем, мне придется сказать сколько мне лет.