Город пропащих - Александр Граков

- Чудесно, правда? - спросил его Левочкин, наслаждаясь реакцией гостя.

- Потрясающе... - пробормотал Шиманко. Сам-то он был довольно провинциален и старомоден в своих вкусах. Эти "новые русские" поражали его размахом.

Они выпили кофе и поговорили о мелочах, вроде погоды в Венеции, откуда только что вернулся Левочкин, поругавший Генриха Карловича, что тот засиделся в Москве, а потом хозяин в доброжелательном тоне коснулся планов Шиманко, в которых, как оказалось, был неплохо осведомлен.

- Вам пора заканчивать с мелкими операциями, - сказал он, человек такого масштаба просто обязан действовать по-крупному.

Шиманко сдержанно согласился, а хозяин продолжал о том, что нельзя допустить "войны" между ведущими группировками Москвы в связи с готовящейся приватизацией и участием в ней основных банковских групп.

- Жаль, что вы не были в Италии, - заметил Левочкин, - там собирались наши "авторитеты" и даже некоторые влиятельные "воры в законе"... Приватизация не должна обойти нас стороной. Правительство как-то не учитывает нашу сторону, опираясь на свои банки. Это неправильно. И потом, "зачистка" солнцевской "бригады" может стать началом - сигналом к объявлению открытых действий с нашей стороны.

- Новые компроматы? - вставился Шиманко, оценив ситуацию.

- Ну что вы! - засмеялся Левочкин. - Это - терапия. Мне кажется, пришло время более радикальных методов.

Шиманко понял, что его пригласили определиться, сделать выбор, но ему, трусоватому по характеру, претили крайности. Хозяин заметил его колебания и продолжил в более жестком тоне:

- Знаете, я тоже как-то проспал все эти разборки с применением оружия с 92-го по 95-й год. Правилка в Чечне меня тоже никак не задела поразительно, но факт. Мое прозрение произошло довольно поздно, мне уже почти пятьдесят, но оно произошло. Теперь я могу умереть с открытыми на мир глазами. Вы, очевидно, сочувствуете этим... - он помолчал, - жертвам. Но теперь я не умею сочувствовать тем, кто слеп.

- Но ведь, кажется, убили вашего друга, этого Киликишвили? И вам не больно?

Левочкин нахмурился. Воспоминание об этом было тягостно ему.

- Не стоит вдаваться в воспоминания... Я отбросил идеализм. Больно бывает частному отдельному человеку, а я уже представляю клан, я не имею права давать воли человеческому во мне. Более того, я аплодирую борьбе с теми, кто мешает нам, пусть это будут и бывшие друзья. Есть такая фраза: "какое значение имеют жертвы, когда акция прекрасна". Я отсекаю от себя эмоции, страх, слюнявые привязанности. Дело и деньги - вот сейчас главное, если мы хотим победить...

- Похоже, веревочка между центрами власти - видимой и невидимой натягивается все туже... - замечает Шиманко.

- Веревка натянута очень туго. Между всеми нами, - веско подытоживает Левочкин. - А вы, Генрих Карлович, развели у себя санаторий какой-то... Пьяные оргии, фейерверки не по делу, изгнание инакомыслящих...

Шиманко понимает, что Левочкин очень хорошо осведомлен обо всех его делах, он теряется на минуту, а потом пытается оправдаться.

- Да, есть немного богемы... Мирон Львович чересчур экспансивен. Ну а с Купцовым иначе было нельзя. Он нарушает мои планы насчет Китайца.

- А-а, бросьте, - машет рукой Левочкин. - Вы же не ребенок. С Аджиевым вам не договориться. Купцов в данном случае дальновиднее вас... Попробуйте, конечно... Но - я вас предупредил. Выигрывает тот, кто наносит первый удар. Боюсь, вы уже упустили момент.

Он встает и подходит к шкафчику с выдвижными ящиками. Открывает один из них и достает какую-то газету.

- Сегодня получил, - говорит он. - Лондонская "Таймс", один из последних номеров. Откровения некоего адвоката Раздольского. Вы читаете по-английски?

Шиманко берет газету вздрагивающей рукой и видит отчеркнутую красным фломастером статью.

- Я зачитаю вам, - усмехается Левочкин. - Материал, конечно, посвящен преступному беспределу, творящемуся в жуткой людоедской стране России, от которого страдают такие истинно честные интеллигенты, как адвокат Раздольский. В центре статьи - интервью с ним. Раздольский рассказывает о его похищении, расписывая все самыми мрачными красками, но история вся вывернута наизнанку. Получается, что он - безвинная жертва козней преступников, пожелавших поживиться за счет крупнейшего предпринимателя и банкира А. Подробно описано и названо "Золотое руно", куда его якобы затащили шантажом. Ефрем Борисович искусно переплетает вымысел с правдой, и потому его рассказ выглядит для непосвященного весьма убедительно.

По мере чтения статьи лицо Шиманко все багровеет. Он понимает, в какую неприятную историю попал благодаря своей мягкотелости.

- Кто же это добренький такой, вытащивший эту мразь из подвала? с брезгливостью говорит Левочкин, закончив чтение. - Видите, оправдывается перед бывшим хозяином. Хочет вернуться, сука, бабки, наверное, кончились.

Генрих Карлович потерянно молчит. Главный его козырь теперь, что он не засвечен как хозяин "Руна".

- Я понимаю, о чем вы думаете, - обращается к нему Левочкин. - Но у Аджиева хорошо поставлена информация. Вы не допускаете, что вы ему известны?

- Нет, это невозможно, - бормочет Шиманко. - Моя фирма зарегистрирована совершенно отдельно... Да и "Золотое руно" существует только на словах, ни по одним бумагам оно не проходит. Это - фантом.

- Ну что ж, попытайтесь, - со скептической улыбкой на губах говорит Левочкин. - Но помните мой совет, мое кредо, наконец: если акция прекрасна...

Он недоговаривает и умолкает.

- Я буду держать теперь с вами связь.

Шиманко встает, понимая, что их встреча закончена:

-Я слишком полагался на свои силы... Надо, конечно, действовать сообща.

Левочкин провожает его до дверей гостиной и на прощание подчеркнуто произносит:

- Почистите свои ряды, господин Шиманко. С богемой сегодня можете оказаться в пролете...

Генрих Карлович понимает, о ком речь. В душе он согласен с Левочкиным, но, с другой стороны, ему трудно будет подобрать кого-то на место Мирона. На него наваливается усталость. Он не готов принимать такие решения. А надо, надо...

Аджиев смеется. Давно он так не смеялся. Перед ним лежит ксерокс статьи из "Таймс", уже переведенной на русский язык. Адвокатишка очутился на мели и решил, сидя в Лондоне, вымолить прощение. Но кто переправил его туда, кому обязан он чудесным спасением? Немалую, наверное, сумму отвалил. Вот теперь и оказался без бабок окончательно. Это его проблемы. Он, Артур Нерсесович, останется непреклонен. Не хватало еще, чтобы он объявился в Москве.

Аджиев заказывает разговор с Лондоном. Он должен поговорить со своим человеком там, пусть тот пошлет телеграмму для Раздольского. И в ней будет только два слова: "Не пройдет". Пусть подохнет от нищеты. Им двоим в Москве места нет.

Артур Нерсесович зовет к себе Калаяна и излагает ему свой бесповоротный приговор Ефрему Борисовичу. Но тот, кажется, впервые не согласен с хозяином. Он начинает лепетать что-то о пользе статьи Ефрема Борисовича, об общественном мнении, о влиятельных друзьях адвоката.

Аджиев внимательно слушает, не споря, не переча. Ему очень важно выяснить позицию Калаяна.

- Значит, ты считаешь, что можно забыть его попытку убрать меня с помощью Купцова?.. - осторожно спрашивает он.

Калаян немного насторожился, словцо "убрать" прозвучало для него сигналом, что он отнюдь не убедил хозяина.

- Убрать? - повторяет он несколько растерянно.

- Да, именно так. Разве было по-другому? - В голосе Аджиева проскальзывают интонации приближающегося шторма.

- Но общественное мнение.... - опять начинает мямлить Армен.

- У тебя размягчение мозга, - как диагноз, констатирует Аджиев..Увы, медицина тут бессильна. .

- Артур Нерсесович, - Калаян бледнеет, - я займусь Раздольским. Если вы считаете...

- А ты, значит, не считаешь? - Узенькие глазки Аджиева становятся еще уже. - Знаешь, я передумал. Никакой телеграммы. Пусть возвращается...

Елена тоже уже знает об интервью Ефрема Борисовича. Гуляя по саду и забредя в оранжерею, она садится около маленького фонтанчика и неотступно думает о поступке любовника.

Зачем ему понадобилась эта комедия, эта ложь? Если он хочет таким образом испросить прощения у Артура, это пустой номер, тот ведь прекрасно знает истинную подоплеку событий. Ясно, что Ефрем хочет вернуться в Москву, он соскучился, он не может без нее. А она?

Елена с горечью поглаживает свой живот. Как-то он отнесется к ее беременности? Да и вообще, увидятся ли они? Женщина чувствует подступающее волной желание. Она закрывает глаза и представляет мастерскую на Чистых прудах, их последнюю встречу. Это воспоминание - все, что у нее осталось. Она мысленно смакует подробности, каждый их жест, слово, объятие, поцелуй. Немое кино несется перед ее мысленным взором, некоторые кадры, не уставая, она прокручивает снова и снова.

- Я люблю тебя... Я люблю только тебя, - шепчет она в забытьи. Невыносимо люблю...