Город пропащих - Александр Граков

- Ну и ну! - Федор даже перестал есть. - Прямо роман какой-то! Жить надоело, что ли? Ведь узнают.

Тогда Звонарев и выложил перед Стреляным содержание утреннего разговора с Купцом.

- Подпольщик треканый, - рассмеялся Федор, все внимательно выслушав. - Борец! Замочат его, и все дела...

- Так ты не будешь с ним встречаться? - осторожно спросил Семен.

- Непременно встречусь, - невозмутимо ответил Федор. - Меня это ни к чему не обязывает. И потом, я ни про какие их шуры-муры не слыхал. С меня взятки гладки... Если он позвонит тебе, дай ему мой телефон. Ночью я, как правило, в хате.

Семен попытался внушить ему, что дело уж больно рискованное встречаться с человеком, которого изгнали из своей среды такие влиятельные и всесильные кадры, как Мирон. Но Федор только смеялся в ответ, представляя мысленно двух "петушков" и их недотепистую компанию. Конечно, они были вооружены и могли взять количеством, но с мозгами там было плоховато. Вот Аджиев, да, этот в бараний рог способен скрутить Купцова, но он занят сейчас другим. И скорее сейчас помощник Федору, чем враг.

- Ты увидишь, Семен, - обнадежил Федор товарища, - "Руно" лопнет, и я им в этом помогу.

В тот же день Шиманко битых три часа терзал Мирона, а вместе с ним и подобострастного Костика на предмет того, можно ли доверять Стреляному, если им все-таки удастся перекупить его, когда он будет служить у Аджиева.

Свой человек в команде Китайца! Об этом Генрих Карлович и мечтать не смел, а тут удача шла прямо в руки. Судя по рассказу Мирона, Стреляный отличался независимым нравом и умом, был падок на деньги и не чужд воровскому братству. Все эти качества устраивали Шиманко, но ему, конечно, надо было обязательно самому поговорить с Федором, чтобы составить собственное мнение об этом человеке. Бабки Генрих Карлович согласен был отстегнуть, но за "верняк". Не хватало еще, чтобы ему "крутили динамо". Да и поди достань потом огражденного столь высоким покровительством Стреляного.

Сейчас Шиманко был занят тем, что уже полностью собрал и оформил бумаги для регистрации собственного благотворительного фонда помощи детям-сиротам Чечни и детям погибших там военнослужащих. Эта программа обещала стать подлинно золотым дном. Он сумел привлечь к ее реализации немало влиятельных официальных лиц. Аджиев нужен был Генриху Карловичу как воздух, потому что одно его имя явилось бы для многих других предпринимателей порукой в надежности. Оно сделало бы хорошее паблисити видимой стороне замысла, а уже тогда и невидимая часть принесла бы крупный выигрыш.

Признаться, как о дальней своей цели Генрих Карлович подумывал о Калаяне. Отчего-то казалось ему, особенно когда он познакомился в одной элитной милой компании с его супругой, Розой Гургеновной, что Калаяна можно будет перетянуть на свою сторону. Но данная операция требовала времени и терпения. Так что стоило бы начать пока со Стреляного.

- Вы завтра мне к полудню представьте вашего героя, - приказал Генрих Карлович подчиненным. - Я поговорю с ним один на один.

...- Вот, будет теперь носиться с этим ублюдком, - недовольно сказал Костик, когда они с Мироном вышли от босса. Витебский промолчал, потому что думал о том же, а главное - о величине суммы, которую наверняка отвалит Шиманко Стреляному.

Мирона вообще-то с некоторых пор бесила возня Генриха Карловича вокруг так называемой легальной деятельности. Старик явно "заболел" желанием стать большой общественной шишкой, захотел тусоваться на разных приемах и презентациях, мелькать на телеэкране, здороваться за руку с министрами. И как-то забыл о том, какой черновой работой добывались башли на его непомерно растущее тщеславие.

Мирон предпочел бы тихие аферы, тем более что возможностей для них представлялось достаточно. Но Шиманко был неумолим. Он пристроил Витебского в помощники депутата и, вручив ему корочку, видимо, считал, что подарил тому миллионы "зеленых".

Мирон уже жалел, что отступился от Купцова и его плана убрать Аджиева. Вот это был куш, а не какая-то вонючая корочка, которую, между прочим, можно было без всяких хлопот приобрести за полтинник у любого вокзального ханыги.

Мирон спускается вниз, в свой кабинет, похожий на апартаменты светской красавицы. Видит мельком свое отражение в зеркале: светлая гладкая кожа слегка блестит - от света лампы и от волнения, которое он только что пережил. Мирон принадлежит к тем людям, для которых зеркало служит постоянным источником утешения. Он любит окружать себя зеркалами еще и потому, что многие, приходящие к нему, чувствуют неловкость, видя свое отражение, - еще одного собеседника в разговоре. А разговоры зачастую ведутся весьма конфиденциальные. Мирону же нравится озадачивать своих гостей. Бывает, что увиденная в зеркале некоторая сутулость или изъян в одежде настолько деморализуют собеседника, что он теряется и сдает все свои позиции, а ведь это и нужно Мирону. Он любит быть победителем даже в ни к чему не обязывающем трепе.

Сейчас он смотрит на себя с благосклонностью. Лицо свежее и глаза с бархатной поволокой. Многочасовая пытка разговором с Шиманко внешне никак не подействовала на него. А сейчас он наберет один номерок, и весь словесный понос босса забудется окончательно.

Мирон снимает трубку и садится в кресло так, чтобы видеть себя. Он начинает священнодействие: любовную беседу.

Федор возвращался домой поздно. Они засиделись со Звонарем. А потом он поехал его провожать. Ему очень хотелось поговорить со Светланой, но он останавливает себя: девушке рано вставать, а его звонок разбудит ее. Если б она сама позвонила...

Но телефон молчит. Федор идет в ванную и уже оттуда слышит телефонное бренчанье. Он вылетает в коридор, весь мокрый, чуть не падает, поскользнувшись на линолеуме, хватает трубку.

Пустые надежды! Незнакомый мужской голос лихорадочно повторяет: "Але, але!.."

Федор тут же догадывается, кто это. Он молчит еще секунду и отвечает, унимая досаду:

- Это ты, Купец?

Минут через сорок они сидят в скверике на Смоленской площади. Федор слушает рассказ Купцова, но мысли его заняты другим. Он думает о Ваське Вульфе, от его дома началась та дорожка, которая и привела его сейчас к ночной встрече с Купцом. Не вмешайся он тогда в историю с Аджиевым, все пошло бы по другому пути. Вот и затравленный, загнанный Купец не сидел бы сейчас ночью посреди Москвы, не исповедовался бы перед малоизвестным человеком. Не торчал бы Раздольский в Лондоне. Да и Крот, наверное, был бы жив...

А теперь, если он, Федор, вновь влезет в историю, что из этого получится? Может, пусть все идет, как идет?

- Ты о чем думаешь? - внезапно умолкает Купец. В стороне курят двое его спутников.

- Хочешь уцелеть? - спрашивает Федор.

- Если б хотел только этого, не возвращался бы с полдороги, раздраженно отвечает Купцов. - Ничего ты не понял, Стреляный...

- Слушай сюда, - продолжает Артюхов, не обращая внимания на то, что сказал собеседник. - Пусть твои ребята пустят слушок среди братвы, что ты ни с кем не договорился и слинял окончательно. Сам ложись на дно и не высовывайся. От тебя проку никакого, а вот этих двоих отдай мне. - Федор кивнул на курящих. - Мне помощь нужна. Вижу, они ребята отчаянные. От тебя же требуется одно: нарисуешь мне план "Руна". Все ходы и выходы, сигнализация какая, сколько людей служит. Кто там в связке с Шиманко вертится. Ясно?

- Ясно, - обреченно кивает Купец. - А меня, значит, в тираж?

- Только не мешай, - жестко отвечает Федор.

После беседы с Шиманко (ну, точно президенты двух великих держав, смеется про себя Стреляный) Федор чувствует себя бардодымом, который хочет просунуться за туза. Правда, неизвестно еще, какая карта сам Генрих Карлович. Кабинет у него клевый и прикид в порядке, но ведь аферист, мастер напускать туману. С такой публикой Артюхов никогда прежде дела не имел. Такие и в зоне, если все же попадали туда, выбивались на чистенькие места, не смешивались с основной массой уголовников.

А еще - Шиманко пел такие дифирамбы Аджиеву, что даже слушать было противно. Он буквально достал Федора своей словесной эквилибристикой, и тот решил остудить его пыл, брякнул про казнь "свиньей", которую одну только и признает Артур Нерсесович для своих врагов, о чем он будто бы слышал от верного кореша.

Видно было, Шиманко не поверил ему, но пыл его заметно угас. Наверное, средневековые методы расправы с недругами внушили ему некоторый трепет.

Он начал длинную витиеватую фразу о том, что подумывает о сотрудничестве с могущественным господином Аджиевым и поэтому даже расстался с некоторыми своими друзьями - сторонниками нецивилизованных методов. При этом он многозначительно посмотрел на Федора. Но тот был непроницаем. Он решил ни за что не проявлять инициативы и дождаться, добиться того, чтобы Генрих Карлович отчетливо сформулировал свои пожелания.

Шиманко постепенно начала бесить демонстративная "непонятливость" собеседника. Он делал самые разнообразные заходы, но все напрасно. Федор слушал и молчал.