Макс Хавелаар - Эдуард Дауэс Деккер

невеждами, тупицами или завистниками, — мы смиряемся и в конце концов говорим: «Хорошо! Водружайте его на пьедестал!» Но уже во время этой церемонии, когда сам кумир еще воображает, что мы стоим и восхищаемся его великолепием, мы уже свиваем веревку для лассо, которым при первом же благоприятном случае стащим его вниз. Чем чаще сменяются на пьедестале кумиры, тем больше шансов для других, что, может быть, наступит и их черед туда водрузиться. Это настолько верно, что мы, по привычке и для практики (совсем как тот охотник, что стрелял по воронам, однако их не подбирал), с готовностью способствуем низвержению даже и таких кумиров, чьи пьедесталы нам самим ни при каких условиях не занять. Господин Каппельман, питающийся кислой капустой и пьющий дешевое пиво, получает удовлетворение, заявляя: «Александр не был велик... он слишком предавался «излишествам», хотя для самого господина Каппельмана не предвидится ни малейшего шанса конкурировать с Александром Македонским в завоевании мира.

Как бы там ни было, но я уверен, что многим никогда бы не пришло в голову признавать генерала Вандамме за храбреца, если бы его предполагаемая храбрость не служила удобным поводом для неизменного припева: «но... его нравственность!» Впрочем, безнравственность генерала не вызывала бы столь сурового осуждения со стороны этих многих, которые и сами в этом отношении были далеко не безупречны, если бы она косвенным образом не подрывала его славу храбреца, мешавшую некоторым завистникам спокойно спать.

Одним качеством он действительно обладал в полной мере: силой воли. Что он решал, то должно было быть исполнено и обыкновенно исполнялось. Но в выборе средств он не стеснялся, так что к нему вполне применимо то, что говорили о Наполеоне: «Нравственных препятствий у него не было никогда», а при этом условии цели достигнуть легче, чем человеку, который считает, что он связан каким-либо нравственным обязательством.

Итак, ассистент-резидент представил доклад, благоприятный для отставленного ревизора, вследствие чего его увольнение стало выглядеть несправедливым. Между тем падангские сплетни не затихали: об исчезнувшем ребенке все еще продолжали говорить. Ассистент-резидент полагал, что он снова обязан взяться за это дело, но, прежде чем он успел выяснить что-либо, он получил постановление, согласно которому губернатор западного побережья Суматры увольнял его «за недобросовестное выполнение служебных обязанностей». Недобросовестность эта, говорилось в постановлении, проявилась в том, что он из приязни к ревизору или из сострадания к его положению умышленно лживо осветил порученное ему дело.

Я не читал документов, относящихся к этой истории, но я твердо знаю, что ассистент-резидент не имел ни малейших личных связей с ревизором, что, впрочем, явствует уже из того, что именно его назначили расследовать дело. Я знаю, кроме того, что он был порядочным человеком, каковым и считало его правительство; впоследствии вопрос об его увольнении был пересмотрен и его восстановили в должности.

Вот эти-то увольнения и подали мне повод к эпиграмме, которая была положена генералу к завтраку на стол. Я устроил это через одного человека, который раньше служил у меня, а затем поступил к генералу.

О воплощенная отставка, ты правишь нами, увольняя;

Иван Отставкин, губернатор, ты оборотень наших дней,

Когда бы совестью случайно ты обладал, — не рассуждая,

Ты с радостью тотчас же дал бы бессрочную отставку ей!

— Мейнхер Хавелаар, прошу не быть на меня в претензии, но я полагаю, что это было бестактно, — сказал Дюклари.

— Я того же мнения... Но должен же я был что-нибудь сделать! Подумайте только: денег у меня не было, я ничего не получал и каждый день боялся умереть с голоду, что со мной чуть и не произошло. В Паданге у меня почти не было знакомых. Я написал генералу, что он будет виновен, если я погибну. Внутри страны у меня были друзья, которые, услышав, в каком я положении, заставили меня согласиться приехать к ним, но генерал не позволил выдать мне туда пропуск. На Яву я тоже не мог выехать. Во всяком другом месте я спасся бы от нищеты, да, пожалуй, и здесь, если бы не всеобщий страх перед всесильным генералом. Кажется, он твердо решил заставить меня умереть с голоду. И это длилось девять месяцев.

— Как же вам удалось так долго продержаться и остаться в живых? Или у генерала было много индюков?

— Индюков-то было много, но мне от этого не становилось легче... Ведь такую вещь можно сделать только раз, не правда ли? Как я жил все это время? Гм... сочинял стихи, писал комедии и так далее в том же роде.

— И за это в Паданге можно получить рис?

— Нет, но я и не требовал риса за свои стихи. Лучше уж не стану рассказывать, как я жил.

Тина пожала ему руку, она знала — как.

— Несколько строчек из написанного вами тогда я читал на обороте квитанции, — сказал Фербрюгге.

— Я знаю, что вы имеете в виду. Эти строки свидетельствовали о моем тогдашнем положении. В то время выходил журнал «Переписчик», который я всегда выписывал. Он находился под покровительством правительства. Редактором его состоял чиновник генерального секретариата. Подписные деньги вносились поэтому в государственные кассы. Мне выдали квитанцию в получении двадцати гульденов. Так как подписные деньги шли в губернаторскую кассу и моя неоплаченная квитанция прошла бы, следовательно, через губернаторскую канцелярию, а оттуда была бы отослана в Батавию, то я воспользовался этим обстоятельством, чтобы излить на обороте ее протест против своей незаслуженной нищеты:

Двадцать гульденов... Какое богатство! Литература, прощай! Прощай, «Переписчик», прощай, «Переписчик»! Уж слишком несчастлив мой рок.

Я чахну от голода, холода, скуки; печаль перешла через край. Двадцать гульденов — два месяца полных питаться отлично б я мог! О, если бы двадцать гульденов имел я, — обутым я был бы тогда. Я угол достал бы себе, не сходила б еда никогда со стола...

Но прежде всего нужно жить, хоть ничтожна вся жизнь, и несчастна, и зла.

Приносит позор лишь одно преступленье, но нищета — никогда!

Однако, когда впоследствии я принес мои двадцать гульденов в редакцию «Переписчика», оказалось, что с меня ничего не причитается. Вероятно, генерал сам заплатил за меня, чтобы не отсылать мою комментированную квитанцию в Батавию.