Макс Хавелаар - Эдуард Дауэс Деккер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Макс, а что же стало с той маленькой девочкой и ее кораллами? — спросила Тина.
— Кораллы были нанизаны. Было шесть часов, и мы как раз пересекали экватор. Наталь лишь в нескольких минутах к северу от него. Итак, было шесть часов, как раз время для вечерних размышлений. Я нахожу, что человек вечером всегда лучше или по крайней мере менее порочен, чем утром, и это естественно: утром вы держите себя в руках, будь вы судебным исполнителем, или контролером, или... нет, довольно. Судебный исполнитель берет себя в руки для того, чтобы в течение дня хорошо исполнять свой долг. Что за долг! И какой вид должно иметь это «взятое в руки» сердце! Контролер — я говорю это не о вас, Фербрюгге! — изо всех сил трет себе глаза и ждет встречи с ассистент-резидентом, который сегодня намерен, основываясь на служебном стаже, обнаружить свое превосходство и о котором он слышал так много странного... на Суматре. Или же ему предстоит в этот день измерять поля, и он колеблется между требованиями честности, с одной стороны, — вы этого не понимаете, Дюклари, так как вы военный, но имеются действительно честные контролеры, — между требованиями честности, с одной стороны, и опасениями, как бы раден-деманг не отобрал у него лошадь; или же ему предстоит целый день коротко отвечать да или нет, когда ему будут прочитывать одно за другим поступающие письма. Словом, когда вы утром просыпаетесь, мир всей своей тяжестью наваливается вам на сердце, а это трудно для сердца, как бы оно ни было крепко. Но вечером у вас есть досуг, целых десять часов отделяют вас от того мгновения, когда вы снова увидите ваш сюртук. Десять часов, тридцать шесть тысяч секунд вы можете быть человеком — этому рад каждый. Умереть я надеюсь именно в это время... чтобы явиться на тот свет без печального выражения лица. В эти часы ваша жена вновь может найти в вашем лице то, что ей понравилось, когда она оставила у вас свой носовой платок с буквой «Э» в углу...[116]
Итак, когда солнце зашло, я сделался лучшим человеком; и первым признаком моего исправления могло считаться то, что я сказал «маленькой барышне»: «Скоро станет немного прохладнее». — «Да, мейнхер», — ответила она. Но я снизошел еще немного со своей высоты к этой «дурочке» и вступил с нею в разговор. Моя заслуга была тем больше, что она почти не отвечала. Я оказывался прав во всем, что ни говорил. Каково бы ни было самолюбие — а это скучно. «Захочется ли тебе поехать еще раз в Тало-Бале?» — спросил я: «Как, мейнхер, прикажете». — «Но я спрашиваю тебя: нравится ли тебе такая поездка?» — «Как отец пожелает», — ответила она.
Можно было взбеситься от этих ответов, однако я не взбесился. Солнце зашло, и я чувствовал себя достаточно кротким и спокойным, и даже такая тупая покорность не отпугнула меня; или, вернее, мне, кажется, начинал нравиться звук собственного голоса — мало среди нас таких, которые не любят слушать себя; а после моего вчерашнего молчания я считал себя достойным чего-то лучшего, нежели скудоумные ответы Си-Упи-Кете. «Расскажу-ка я ей что-нибудь, — подумал я тогда. — Заодно послушаю сам себя, и мне не нужно будет, чтобы она отвечала». Вы знаете, что при разгрузке судна сахар, нагруженный позже всех других товаров, выгружается первым. Так обычно и мы начинаем выгружать то, что нагружено последним. Незадолго перед тем я прочел сказку Иеронимуса «Японский каменотес». Иеронимус писал, надо сказать, хорошие вещи. Читали ли вы его «Аукцион в доме покойника», его «Могилы» и прежде всего его «Педатти»? Я вам дам прочесть.
Я как раз прочел тогда «Японского каменотеса». Мое плохое настроение в тот день было связано с опасностями на натальском рейде... Вы знаете, Фербрюгге, что там не может причалить ни одно военное судно, в особенности в июле... Да, Дюклари, западный муссон всего сильнее там в июле, совершенно не так, как здесь. Так вот, опасности этого рейда тесно связаны опять-таки с моим оскорбленным честолюбием. А честолюбие опять же связано с песенкой о Дживе.
Я неоднократно делал тогда представления резиденту построить в Натале мол или же по крайней мере искусственную гавань в устье реки, чтобы облегчить торговлю в округе Наталя, соединяющем земли Батта с морем. Полтора миллиона человек, живущих внутри страны, не знают, куда им девать свои продукты из-за плохого состояния натальского рейда. Но мое предложение не было одобрено резидентом, ибо он думал, что оно не будет одобрено правительством.
Вы знаете, что резиденты никогда ничего не предлагают правительству, если не знают, как оно к их предложению отнесется. А строить в натальской гавани порт — это противоречило бы принципу протекционизма, и резидент не только не стремился привлечь суда, но, напротив, было даже запрещено допускать в гавань военные корабли, разве что в исключительных случаях. Когда же все-таки являлось судно, — это были большею частью американские китоловы или французы, нагрузившие перец в маленьких «независимых» княжествах, на северном побережье Суматры, — тогда капитан обращался ко мне с письмом, в котором просил разрешения набрать питьевой воды.
Я досадовал, что мои планы принести пользу Наталю потерпели неудачу, вернее — было оскорблено мое самолюбие; я настолько мало значил, что не мог даже построить порт, где хотел... а в то же время претендовал на управление солнечной системой. Так вот, все это привело меня в тот день в дурное настроение. Хотя я после захода солнца немного выздоровел, — ибо недовольство есть болезнь, — именно эта болезнь напомнила мне о «Японском каменотесе». Может быть, поэтому я продумал еще раз эту сказку вслух, чтобы убедить себя, будто я это делаю из благожелательства к девочке, и при этом тайно испить последние капли напитка, в конторой я нуждался. Но она, эта девочка, исцелила меня больше и лучше, чем моя сказка.
«Упи! Жил-был человек, который высекал камни из скалы. Работа его была очень тяжела, и работал он
