Несостоявшаяся ось: Берлин-Москва-Токио - Василий Молодяков

Аннексия Чехословакии была осуждена Москвой, но от необходимости решать текущие вопросы это не избавило. Германские ноты извещали, что «империя ведает внешними сношениями протектората» и «дипломатические представители Чехословакии за границей отныне более неправомочны осуществлять должностные функции», поэтому дипломатические миссии в Праге надлежало преобразовать в консульства, как это было ранее сделано в Вене. «Хотя мы заявили, что не признаем законности аннексии Чехословакии, – писал Литвинов Сталину 23 марта, – нам все же де-факто придется ее признавать и сноситься по чешским делам с германскими властями. Придется, очевидно, ликвидировать наше полпредство в Праге. Англия, Франция и некоторые другие государства преобразовали свои полпредства в генконсульства. Я полагаю, что и нам надо поступить таким же образом. Нам все же интересно знать, что в Чехословакии происходит, да к тому же торгпредству придется там некоторое время еще работать».[265] Сталин согласился с предложениями наркома. Затем заводы «Шкода» по распоряжению новых властей отказались выполнять советские заказы, основанные на соглашении от 6 апреля 1938 г., которое, однако, было заключено с генеральной дирекцией заводов, а не с правительством Чехословакии. 5 апреля Литвинов известил об этом Мерекалова, но тот только 17 апреля попал на прием к Вайцзеккеру. Содержание их беседы известно из трех источников: записи Вайцзеккера, опубликованной Госдепартаментом в 1948 г.; телеграммы Мерекалова, опубликованной в 1990 г.; записи беседы, сделанной советником полпредства Астаховым и опубликованной в 1994 г. Рассмотрим их подробнее.

Помимо вопроса о заводах «Шкода», частного, но требовавшего решения, полпред и статс-секретарь обменялись мнениями по широкому кругу проблем, о чем в телеграмме Мерекалова говорится скомканно, а в записи Астахова – подробно, хотя противоречий в содержании нет. Кто был инициатором обмена мнениями, неясно. Каждая из сторон указывала на другую, но вопросы активно задавали оба: Мерекалов – об отношениях с Францией и Польшей, о германской мобилизации, Вайцзеккер – о том, чувствует ли Советский Союз какую-либо угрозу своим интересам и о тоне германской печати. В заключение разговор пошел о двусторонних отношениях, перспективами которых поинтересовался полпред. Вайцзеккер ответил: «У нас есть с Вами противоречия идеологического порядка. Но вместе с тем мы искренно хотим развить с Вами экономические отношения» (советская запись); «Мы, как все знают, всегда хотели иметь с Россией торговые отношения, удовлетворяющие взаимные интересы» (германская запись).

Об «идеологических противоречиях» (в телеграмме Мерекалова: «принципиальные политические разногласия») в записи Вайцзеккера ни слова. Зато в ней есть куда более интригующий фрагмент: «Посол в этой связи заявил примерно следующее: «Политика России всегда прямолинейна. Идеологические отношения вряд ли влияли на русско-итальянские отношения, и они также не должны стать камнем преткновения в отношении Германии. Советская Россия не использовала против нас существующих между Германией и западными державами трений и не намерена их использовать. С точки зрения России нет причин, могущих помешать нормальным взаимоотношениям с нами. А начиная с нормальных, отношения могут становиться все лучше и лучше. Этим замечанием, к которому Мерекалов подвел разговор, он и закончил беседу». Ни слова об этом в советской записи нет. Как же быть?

Большие сомнения у автора этих строк вызывает сообщение Вайцзеккера. Сделать такое ответственное заявление Мерекалов – с учетом как его положения, так и личных качеств – мог сделать только по прямому указанию из Москвы, причем скорее всего лично от Сталина (с которым он встречался перед назначением в Берлин), однако об этом мы ничего не знаем. Если бы такое указание существовало, он был бы обязан сообщить о его выполнении. На следующий день Мерекалов был срочно вызван в Москву телеграммой Сталина – возможно, срочность была реакцией на получение его отчета о встрече. Известно также, что полпред уже собирался в Москву, о чем говорил Вайцзеккеру. Можно предположить, что перед отъездом ему было предписано произвести зондаж германских настроений, но достоверно об этом мы не знаем.

21 апреля в 17 часов Сталин принял Мерекалова во время заседания политбюро. Согласно записи, которую полпред сделал «для себя», главным вопросом вождя было: «Пойдут на нас немцы или не пойдут?» Мерекалов сделал вывод, что да, но не ранее, чем через два-три года. Сталин слушал внимательно, не перебивал, вопросов не задавал, обсуждения не устроил, отпустив полпреда после доклада, а политбюро перешло к другим вопросам.[266] Журнал посетителей кремлевского кабинета Сталина зафиксировал, что в этот день между 13.15 и 16.50 там, кроме Мерекалова, побывали Литвинов, Потемкин, Майский [Майский, вызванный из Лондона 19 апреля, оставил в мемуарах краткий и бессодержательный рассказ об этом «правительственном совещании». О германском вопросе там ни слова: очевидно, его и Мерекалова заслушивали по отдельности.] и советник посольства в Париже Крапивенцев.[267]

Сопоставляя эти данные, С. Дембски делает три интересных, хотя и не бесспорных вывода. Первый: «видимо, именно в этот день… было принято решение об интенсификации переговоров с Германией и осуществлении поворота в советской внешней политике». Второй: «может быть, именно в ходе этого совещания Литвинова попросили подать просьбу об отставке»; следущий раз он был у Сталина только 3 мая, т.е. в самый день отставки. Третий: «для Сталина, убежденного в необходимости заключения соглашения с Гитлером, взгляды Мерекалова наверняка дисквалифицировали его как советского представителя в Германии. Неудивительно, что в Берлин он уже не вернулся».[268]

Даьнейшее ведение переговоров было поручено временному поверенному в делах Георгию Астахову.

Для заглавия этого раздела я воспользовался словами Л.А. Безыменского, впервые давшего в книге «Гитлер и Сталин перед схваткой» развернутую характеристику незаурядной личности Астахова. Дворянин, пролеткультовец, дипломат, журналист, он служил в Анкаре, Токио (немного о нем есть в мемуарах Беседовского), Лондоне, был первым советским полпредом в Йемене, а в мае 1937 г. по рекомендации Литвинова был назначен советником в Берлин. За границей имя Астахова было известно – в первую очередь благодаря сборнику «Нацистско-советские отношения» – куда больше, чем на родине, где о нем предпочитали не вспоминать: сначала как о репрессированном (сталинская «благодарность»!), потом как об одном из авторов «неудобного» пакта (пост-сталинская «политкорректность»!).

5 мая Астахов был принят Шнурре уже в качестве поверенного в делах. Разговор шел о поставках с заводов «Шкода» и об отставке Литвинова. Согласно записи Шнурре, Астахов «особенно подчеркивал большое значение личности Молотова, который ни в коем случае не является специалистом по внешней политике, но который, тем не менее, будет оказывать большое влияние на будущую советскую внешнюю политику». В письме Астахова Молотову от 6 мая об этой встрече не говорится; речь идет лишь о неких «иностранных (в том числе немецких) собеседниках» и германской прессе. Можно сделать вывод, что опубликованы не все советские документы по интересующей нас проблеме, но не будем переходить в область беспочвенных предположений.

9 мая Астахов встретился с заместителем заведующего отделом печати МИД фон Штуммом и представил ему нового представителя ТАСС в Берлине И.Ф. Филиппова, написавшего позже «Записки о «третьем рейхе», в которых под толстым слоем пропагандистских штампов и «мудрости задним числом» можно обнаружить кое-какие любопытные наблюдения и признания. Разговор «не в пример обычной практике» (замечание Астахова) свернул на «общеполитические темы, в частности о германо-советских отношениях». Штумм напирал на изменение тона германской прессы в отношении СССР, но Астахов, по его собственным словам, «отведя или взяв под сомнение большинство из них, отметил, что, даже условно допустив некоторые из них, мы не имеем пока никаких оснований придавать им серьезное значение, выходящее за пределы кратковременного тактического маневра». В письме Потемкину 12 мая он отметил, что «немцы стремятся создать впечатление о наступающем или даже уже наступившем улучшении германо-советских отношений», приведя в пример изменение тона германской прессы, полностью подконтрольной властям, сдержанность Розенберга в «последнем сугубо идеологическом выступлении», удовлетворение претензий по поводу заказов у «Шкода» и внимание Штумма – «несомненно, не без указаний свыше». С выводами Астахов не спешил: «Отмечая эти моменты, мы, конечно, не можем закрывать глаза на их исключительно поверхностный, ни к чему не обязывающий характер», – но испрашивал разрешения на вступление в игру: «Я думаю поэтому, что Вы не станете возражать, что я в ответ на некоторые заигрывания со стороны немцев и близких к ним лиц отвечаю, что у нас нет пока оснований доверять серьезности этого «сдвига», хотя мы всегда готовы идти навстречу улучшению отношений». Молотов и Потемкин, насколько можно судить, не возражали, но документы на сей счет в печати неизвестны.