Антропологические традиции - Марк Абелес

Особое место в этом процессе заняла работа Гильермо Бонфила (1935–1991) — она вызвала споры, сравнимые по остроте с упомянутой работой Палерма. Этот антрополог на протяжении своей жизни сочетал способность к руководству академическими учреждениями с антропологическими исследованиями и поддержкой индеанистских движений на всем Латиноамериканском континенте. Марксизм Антонио Грамши, модный в ту пору в мексиканских социальных науках, и многолинейный эволюционизм марксистской окраски[94] позволили ему проанализировать в его книге «Глубокая Мексика» (оказавшейся в сфере вне академического сообщества, несомненно, самой влиятельной из работ, написанных мексиканскими антропологами второй половины XX в.) последние полтысячи лет мексиканской истории с точки зрения борьбы между двумя «цивилизационными моделями» (Bonfil 1996 [1987]). Первой моделью, согласно Бонфилу, была мезоамериканская — доиспанского происхождения. Она была трансформирована посредством инкорпорации — как свободной, так и насильственной — в нее элементов «западной современности», а также вследствие приспособленческих стратегий, помогавших ей сопротивляться. Второй моделью выступала североатлантическая, которая в ходе истории поменяла свое изначальное испанское обличье на французское, а затем на североамериканское и которая не сумела ни укорениться по-настоящему в стране, ни преодолеть качество «кальки», нередко проявлявшей карикатурные черты. Понятие «народные культуры» служило Бонфилу, как и многим другим антропологам того периода[95], средством гармонизации идеи антагонистического конфликта интересов при изучении символических миров.

Восстание Сапатистской армии национального освобождения, что началось в день вступления в силу договора о свободной торговле в Северной Америке (НАФТА, 1994 г.), с помощью которого его создатели обещали окончательно инкорпорировать Мексику в «развитый» или «западный мир», способствовало тому, что на арену вновь вышла тема аборигенного населения, причем стало ясно, что речь теперь шла не о проблеме «аборигенов», а о проблеме национального плана[96]. Этот фактор переплетался с попытками (наконец успешно завершившимися в 2000 г. после почти столетия монопольного правления одной партии) произвести смену партии, находящейся у власти. Тема политической культуры стала приобретать растущую значимость в социальных науках как в смысле анализа и объяснения поведения граждан, так и в смысле возможности прогнозировать его и даже влиять на него. Следует отметить, что во всем этом был очевиден непрерывающийся процесс поиска коллективной идентичности, который после десятков лет усилий, приложенных людьми к тому, чтобы сплотить национальную метисную культуру и признать себя составной частью третьего мира, пришел к идее построения формальной демократии соответственно нормам западного мира — идее, в которой снова заставила себя слышать аборигенная проблематика.

В настоящее время мексиканская антропология представляется дисциплиной, не только консолидированной, но и имеющей преимущества на национальном уровне относительно других общественно-научных дисциплин[97]; ее положение завидно даже при сравнении с положением антропологии в ряде стран, где, как можно считать, «родилась» эта дисциплина.

Назовем некоторые показательные цифры. В стране, где насчитывается около 100 млн обитателей, из которых по крайней мере десятая часть относится к 62 этноязыковым группам, обычно называемым «аборигенными народами» (а кроме того, несколько миллионов мексиканцев проживают в США), ежегодно готовят более 30 специалистов с высшим образованием по различным антропологическим субдисциплинам (в половине из 32 федеральных единиц страны); есть также 20 магистратур и дюжина докторантур[98], число которых, очевидно, умножится в скором времени. Антропологическое сообщество имеет около 30 специализированных журналов и ежегодников, а также несколько студенческих журналов и институтских бюллетеней[99]. Другой выразительный показатель ситуации — число выпускников в последние годы. С начала 1993 до конца 2000 г. было вручено почти 1500 дипломов, более 400 степеней магистра и почти 200 степеней доктора по различным антропологическим специальностям[100].

Однако в этой положительной картине есть и несколько темных пятен.

Прежде всего обращает на себя внимание то, что дисциплинарный рост, имевший место на протяжении последних десятилетий, не отражается в сравнимом росте представленности антропологических исследований и достижений дисциплины в средствах массовой информации, в сфере принятия правительственных решений, в деятельности партий или в общественном мнении. В связи с этим надо указать также, что цех не смог обзавестись постоянными и эффективными форумами для обсуждения результатов своих исследований, оценки опубликованного в своих книгах и журналах или анализа состояния дисциплины[101]. К названной слабости добавляется то, что антропологические публикации, хоть и многочисленные, но слабо циркулирующие, питаются почти исключительно теми, кто работает в образовательных учреждениях, в то время как сектор антропологов, работающих вне стен этих учреждений (по сути уже давно составляющий большинство цеха), является здесь «великим отсутствующим» и, может быть, с точки зрения сотрудников образовательных учреждений, даже «великим незнакомцем».

Но и в среде, осуществляющей управление научными и техническими исследованиями (к которым, как кажется, давно уже не проявляют интереса правительства федерации и штатов[102]), антропология не смогла заставить уважать свои требования и взгляды, касающиеся производства знания (хотя эта же тенденция в общих чертах характерна и для других общественных и гуманитарных наук). Она скорее запуталась в ориентирах университетской системы, нынешняя трансформация которой нацелена, по-видимому, на то, чтобы свести научное образование к узкоспециальной подготовке согласно предполагаемым требованиям «рабочего рынка»; как запуталась и в тенетах процессов и критериев планирования и оценки, в которых сливаются прихотливые идеи слабо просвещенной бюрократии (которая обычно считает лишь естественные и точные науки достойными названия «наук»), и во внедряемых канонах менеджерской эффективности.

Следует указать в этом контексте и на то, что достаточно интенсивное в прошлом взаимодействие мексиканских антропологов с центрально- и южноамериканскими антропологами ослабло сегодня до такой степени, что один эквадорский ученый прогнозирует «искривление шеи» мексиканской антропологии, которая начинает интересоваться уже почти исключительно тем, что происходит в северной соседней стране. Это замечание, впрочем, применимо и к мексиканской внешней политике, а именно к тому курсу, что был взят в ней с момента переговоров о договоре свободной торговли в Северной Америке и тем более со времени первой смены в федеральном правительстве в 2000 г. Такое состояние определенной изоляции относительно стран, лежащих к югу, не только отрицательно сказывается на мексиканской антропологии, но и обедняет латиноамериканские антропологические традиции в целом. Несмотря на то что во всех них отмечается сходное замешательство, свойственное завершению фазы, считающейся «переходной» от авторитарных режимов к другим социально-политическим порядкам (формально более «партиципативным»), в каждой стране эта фаза имела свои особенности, в силу чего их сравнение способствовало бы пониманию ситуации на континенте и укреплению слабых пока позиций «Антропологий Юга» в регионе[103].

Чтобы завершить характеристику последнего и все еще длящегося этапа мексиканской антропологии, следует указать также на процесс замещения словаря, почти вездесущего на прошлом этапе, другим, в котором явления, прежде называвшиеся, например, «эксплуатация», «империализм», «внутренний колониализм», «господство» и «идеология», сейчас представлены такими терминами, как «исключение», «глобализация», «постколониализм», «демократизация» и «символические миры» (Krotz 2004: 229). Похоже, что восстановление параметра культуры, начатое некогда в целях корректировки экономического и социоструктуралистского редукционизма, вылилось в интерпретационистский и а-теоретичный «необоасизм», неспособный к анализу темной и потому «отрицаемой стороны культуры» и к поиску выхода из нее[104]. Действительно, современная мексиканская антропология охватывает целый спектр очень важных тем. Это, например: 1) сельское население (данная тема изучается, с одной стороны, в связи с неудержимой миграцией в США и, с другой — в связи с тем, что страна превратилась в постоянного импортера таких фундаментальных во всех смыслах продуктов, как кукуруза); 2) аборигенное население (которое недавно было «признано» в разных конституционных и законодательных аспектах, хотя это и не привело к реальному улучшению его положения и к каким-либо значительным изменениям в образовательных, политических и социальных институтах); 3) политическая культура (тесно связанная с электоральными процессами и ключевыми аспектами функционирования государства и права); 4) религия (в сфере которой наиболее заметным феноменом является безудержное наступление некатолических религиозных общин) и др.[105] Но также определенно и то, что почти не исследуются другие социально значимые темы, такие как растущее насилие в социальных отношениях; организованная преступность и провалы в борьбе против нее; центрально-американские мигранты, направляющиеся в США через Мексику; перестройка семейной организации; молодежь; научная культура; средства массовой коммуникации и т. д.