Именем Ея Величества - Владимир Дружинин

Лошади зафыркали, попятились — под самыми мордами прошмыгнул мальчишка в белом фартуке, с батареей кружек на подносе. Ловко сумел пронести. Кружила, мотала улица, обдавая то дымком харчевни, то сладким, ореховым запахом из пекарни, потом, из сумерек каменного лабиринта вывела в ясный день, в тишину. Дальше не сунется Франц или Ганс с пивом своим, свято чтут дистанцию между собой и властью.

Пушки, штыки часовых. Когда-то латники Ливонского ордена, основатели замка, держали город в страхе, затем шведы и наместники ломали и достраивали, стремясь понадёжней укрыться в донжоне [150], в каземате, в подземелье, нимало при этом не думая о пропорциях. И получилось уродство, несуразное нагроможденье зданий: тут бастион выступает, там канцелярия торчит углом, либо казарма. Нет, неугоден князю замок, а главное — хозяин его неприятен. Сам-то не выйдет, поди…

Но оказалось — губернатор Репнин опасно занемог, уже неделя как не встаёт с кровати. Просит навестить. Безусый прапорщик сообщил печальную весть оробело, будто виноватый.

— Веди к нему! — сказал светлейший резко, ощутив какую-то свою вину.

Злорадствовать над немощным противником несвойственно Дажлычу, и взирает он на него с искренним состраданием. Коротышка фельдмаршал, исхудавший, жёлтый, лежал на огромной постели по-детски беспомощный, устремив к потолку молящие глаза.

— Скорей бы… забрал Господь…

— Что ты! Медицина тут, чай, премудрая.

Помолчали.

— Домой бы мне… Напоследок…

— Так за чем дело стало? Езжай! Хочешь, отпущу сейчас, именем государыни.

— Поздно уж… Не доеду. Далеко ведь Москва-то… Нет, здесь уж Бог судил… На чужой сторонке.

— Пошто так? Наша теперь.

— Да на кой ляд она нам? — И голос больного отвердел. — Зачем мы сюда пришли? Есть Питер, есть Ревель, вот и довольно бы, Александр Данилыч, с лихвой довольно. Своя изба валится, а лезем к соседу, когда у самих, у самих…

— Странно слышать от тебя, Аникита Иваныч. От старого воина… Это болезнь твоя говорит…

— У самих-то сколь не пахано, не сеяно, — продолжал Репнин, мотая головой и морщась, будто сгоняя муху.

— На том свет стоит. Не нами заведено… — Раздражение мешало Данилычу говорить связно. — Да нешто был хоть один век без войны? Кругом зависть… С Курляндией каково, знаешь?

— Слыхал я… То забота не губернаторская. Офицер твой там… Обскажет тебе…

Покои, отведённые князю в замке, — окнами на Двину. Три мельницы, шеренгой, словно в Голландии, машут крыльями на том берегу — курляндском. Мачты причала, сочная листва садов, серые пятна крыш.

Горохов промучил ожиданием два дня. Привыкший сохранять вид бравый, беспечальный при любых обстоятельствах, выпалил почти с торжеством:

— Саксонца выбрали.

Положил на стол кошели с ефимками — увы, лишь малая часть потрачена и, верно, зря. Один барон соблазнился, обещал в российских интересах стараться.

— Государство с полушку, а гонора-то, гонора… Никого не признают над собой. Фердинанд молчит, поляки тоже пока…

— Зашумят, Горошек… А герцогиня наша? Спит с Морицем?

— Плоть едина, батя. Как стемнеет, он к ней. Всякий стыд откинули.

— Таланту, стало быть, отставка?

— Бирону? Носа не кажет.

— Разобрало же Анну! Что за сласть в саксонце? Вот оно как с бабами, Горошек. Никогда не знаешь… Говорил ты с ней? Получила она письмо от царицы?

— Про это не поминала. Я спросил — угодно светлейшей герцогине принять его светлость князя? Нет, говорит, незачем ему беспокоиться, я сама к нему еду. Завтра же… С тем меня и отослала.

Что ж, добро пожаловать…

Погода испортилась, всю ночь барабанил дождь. Дороги размыло, шестёрка коней целый день волокла по ухабам, по лужам тяжёлую карету. Данилыч, услышав трубу форейтора, спустился с крыльца и подивился — к чему сей парад? Комья грязи облепили герцогский герб, золочёную сбрую.

— Гряди, гряди, голубица! Для милого дружка семь вёрст не околица. Верно?

Шутить не настроена. Сошла, не коснувшись поданной руки, следом выскочили два пажа, два румяных херувима в красных кафтанцах, понесли шлейф.

— Голодная небось. Битте! Через порок да за пирог…

— Премного благодарна.

Скорым шагом прошла в гостиную, села. Тяжёлая неприязнь в лице.

— Провещись, касатушка!

Нет, напрасны усилия исторгнуть хотя бы намёк на улыбку. Чужеземная гостья явилась, немецкая герцогиня. Забудь, что нянчил её, малолетнюю, шлёпал по мягкому месту, уча уму-разуму. Что неделями пила и ела у тебя, докучала болтовнёй пьяной, капризами да несносной стрельбой.

— Я в надежде была на вашу светлость. Писала вам… Видать, обманулась. Милости ждать от вас…

Голос её дрогнул.

— Дурости ты от меня хочешь, — отрезал князь. — Я нашей державе не враг.

— Я, что ли, враждебна?

— А ты рассуди, кому Курляндию даришь? Законный твой Мориц, незаконный — это пустое… Кровь Августа. Сын ему не дорог, так Курляндия, кусок-то жирный. Неужели толковать тебе надо, пресветлая? Великий государь определил — быть сей земле в империи Российской. Ты не полячка, не немка. Дочь царя Ивана…

При последних словах Анна надменно вздёрнула голоду, быстрыми, нервными движениями подобрала платье, будто собиралась встать и уйти.

— Не чаю я… не чаю худого от короля Августа… Он нам завсегда приятен.

— Приятность в амурах бывает.

Дёрнулась как от ожога.

— Кушать изволишь?

— Утруждать вашу светлость не смею. У меня тут свой кухмистер в Риге.

— Твоя воля…

— Хоть в этом вольна. Горек мне твой хлеб.

— Напрасно. Я зла на тебя не имею. А Морица мы не допустим. Мало ли что выбран… Митава Санкт-Петербургу не указ… Интерес короны нашей…

— Твой интерес, твой! — выдохнула Анна глухо, с ненавистью.

И полилось… Известно, куда метит его светлость, всей Митаве известно, да не бывать тому. Трясёт он толстым кошельком, думает — соблазнил, продадут бароны свою вольность. Не купит и не запугает, хоть сто тысяч войска приведёт. Фердинанд своё слово скажет, и другие суверены вступятся, не дадут в обиду Курляндию.

Решительно встала. Князь проводил до экипажа молча, вернулся к столу, к остывшему фазану.

— Пропали мы, — сказал он, криво усмехаясь, Горохову. — Герцогиня нам войну объявила.

Однако надо отписать Екатерине. Любопытствует ведь самодержица. Признаться, что поругались? Скажет — худой он дипломат, худое начало миссии. Огорчится царица. Разумнее успокаивать её и вельмож, реляции слать утешительные, дабы не вмешивались.

Мол, убедил Анну. Согласилась — только светлейший князь сумеет защитить её права на угодья и деревни, если же другой кто сядет на трон, «то она не может знать, ласково ль поступать с ней будет».

Горохов под диктовку господина своего записал и тотчас с курьером отправил.

Проворный Горошек всё припас для выезда — парадная карета князя обновлена, начищена, смазана, из губернаторских лошадей отобрана шестёрка резвых буланых красавцев.

Глазей, Курляндия!

Четыре часа с лишком колыхалась за оконцем зелёная равнина. Окроплённая дождём, она празднично искрилась, как только сквозь пелену облаков проливалось солнце. Наконец за гребнем леса поднялся митавский донжон — главная башня замка-крепости, заложенного ещё первыми Кетлерами. Узкие прорези окон в серой, обглоданной временем каменной толще щурились высокомерно. Услышать оттуда музыку в честь своей особы светлейший не чаял. Блеснула река. Часовые на мосту — в шлемах и латах по старой моде — оторопело впустили незваного, неведомого вельможу и сопровождающих — эскадрон драгун.

Строения города — невысокие, скромнее рижских — подступали к стенам древнего оплота, огибали его. Вползали выше по склону и расступались, давая место обширному парку. Экипаж повернул, покатил по береговому настилу, ветви плакучей ивы хлестнули по верху.

— Приехали, батя!

Дом двухэтажный, кирпичный, с садом, снят у купца за немалый куш — скупиться князь не велел, важен престиж. Драгунам отведена казарма. По брачному договору Анны с безвременно почившим Фридрихом Курляндия состоит с Россией в военном союзе — войску, стало быть, доступ свободный.

Передохнуть бы с дороги, да некогда. Слуги ещё потрошили чемоданы, разносили по покоям вещи, а Данилыч уже расположился в кабинете купца. Повесил икону, парсуны Петра и царицы, взял книгу из шкафа, наудачу раскрыл. Мог не спешить. Горохов ввёл Бестужева [151] — посла России.

Отвесив поклон — нарочито усердный, как показалось светлейшему, — он скользнул взглядом по книге, и губы его задрожали, сдерживая улыбку. Ловок сорокалетний бонвиван, при разных дворах возрос, извертелся. Неприятен надушённый франт, боярский отродыш. Вся фамилия — завистники, злопыхатели.