Во имя отца и сына - Шевцов Иван Михайлович

У Ключанского были свои поклонники, в числе их Пастухов и Белкина. Одним импонировал веселый характер Вадима, независимость суждений, другим - его осведомленность, легковерно принимаемая за эрудицию. Роман и раньше смутно подозревал, что Вадим высказывает не свои, а чужие мысли, что он только добросовестный распространитель и пропагандист. Теперь Роман утвердился в своих догадках. Любопытно, что Ключанский раньше профессора Гаранина высказал мысль о гегемонии технократии. Не значит ли это, что и профессор был не оригинален. А звучит-то как: "гегемония научно-технической интеллигенции"! Это что ж, выходит, взамен гегемонии пролетариата? Далеко хватили.

Почему-то сейчас вспомнились слова брата о том, что рабочие бывают либо хорошие, либо плохие. Отличными ж могут быть только инженеры. Он всерьез так думает или повторяет слова тоже какого-нибудь "профессора"? Откуда такое барски высокомерное отношение к рабочему?

- Дед, а дед! - прокричал Роман брату, который занимался в соседней комнате.

- Чего тебе, внучек?

- Поди сюда на минутку. - И появившемуся в дверях Олегу: - Послушай, а какую же роль вы со своим профессором отводите рабочему в новой эре?

- Я вижу, тебя очень заело.

- • Еще бы: я ведь тоже рабочий. Поэтому мне интересно знать, что день грядущий мне готовит.

- Лично я никакой тебе роли отводить не собираюсь. А что касается профессора Гаранина, то он считает, что крылатая фраза "владыкой мира будет труд" уже изжила себя до некоторой степени, устарела. Ее надо заменить так: владыкой мира будет ум изобретателя.

И ушел к себе, не проявляя ни малейшего желания спорить. А Роман думал: интересно, как наш главный инженер относится к вопросу гегемонии технократии? Должно быть, положительно.

Мысль эта показалась смешной и наивной. Ее не хотелось принимать всерьез. И он решил, что брат, пожалуй, прав: все это пустая болтовня. Он не дал себе труда задуматься, откуда идет эта "теория", кто настоящий ее автор, зачем и кому она нужна. Однако через несколько дней Роману вновь пришлось столкнуться с чем-то подобным при довольно интересных обстоятельствах.

Как раньше было решено комитетом комсомола, заводская молодежь собирала материал по истории своего предприятия. Группами по три-четыре человека молодые рабочие беседовали с ветеранами, записывали их рассказы, смотрели старые семейные фотографии, разные документы из частных архивов - словом, все то, что так или иначе касалось истории завода и его коллектива. Комсомольцы помнили совет Глебова: главное - человек, рабочий, инженер, их трудовой подвиг; без показа людей никакой истории у нас не получится.

Длинная и узкая, в одно окно, комната комитета комсомола была полна людей. Табачный дым густой полосой тянул не в форточку, а в открытую настежь дверь. Все говорили разом. Было шумно. Старшие групп докладывали членам редакционного комитета о собранных материалах по истории завода. Иногда в разговор вступали сразу все участники групп, перебивая друг друга или дополняя старшего. Юля и Вероника рассказали о встрече с доктором технических наук, который до войны работал здесь на заводе в отделе главного конструктора. Кое-что из его рассказа девушки записали. Но главное - профессор обещал сам написать для истории завода нечто вроде воспоминаний.

- В общем, интересный дядька, - заключила Юля свой доклад. - Его бы, Роман, пригласить к нам на завод, встречу с молодежью организовать во Дворце культуры.

Роман молча кивнул и сделал себе пометку в блокноте. Затем докладывал Юра Пастухов. Вместе с Белкиной и еще двумя девушками они были на квартире у бывшей наладчицы завода, пять лет назад ушедшей на пенсию, Людмилы Федоровны Танызиной. Пастухов был взволнован, говорил несколько сбивчиво; ему то и дело подсказывала Белкина. И это его еще больше сбивало, он терял последовательность, забегал вперед и снова возвращался к началу рассказа.

- Ну, товарищи, доложу я вам - это не женщина, а целая книга. О ней роман писать надо! - говорил Пастухов, оглядывая всех ребят широко распахнутыми светлыми глазами. - Эпопея! Эпопея советской семьи.

- Героической семьи, необыкновенной, - поправила Белкина.

- А может, и обыкновенной, - не принял поправку Пастухов. - Отец ее, старый большевик, за участие в баррикадных боях на Красной Пресне в пятом году был сослан в Сибирь.

- Приговорен к пожизненной каторге, - вставила Белкина.

- Просто к каторге, - не согласился Юра. - Там и погиб. Мать ее работала на заводе здесь, в Москве.

- Только не на нашем, на заводе Михельсона работала. Там, где Каплан в Ленина стреляла, - опять добавила Белкина.

Пастухов кивком головы принял поправку и продолжал:

- Муж ее, Василий Ларионович Танызин, у нас начальником литейного работал. Это еще до войны. А когда война началась, со всем своим цехом добровольцем пошел в ополчение. Он погиб под Можайском осенью сорок первого. Трое детей у них было: Александр, Алексей и Маша. Старший, Александр, до войны шофером в Москве работал. Алексей в армии служил танкистом. Маша училась в школе. В первых боях с фашистами погиб Алексей. Александра призвали тоже в сорок первом. Он всю войну провел на фронте. Был дважды ранен. Начал рядовым под Орлом, а Болгарию освобождал уже майором. Погиб в Чехословакии весной сорок пятого. Не дожил до победы. В сорок втором Маша добровольно пошла в армию, окончила курсы радистов. Работала у партизан на территории Белоруссии и Польши.

- Нет, она была нашей разведчицей, ее в тыл врага на парашюте выбросили, - подсказала Белкина.

- В одном бою с фашистами она была ранена. Ее схватили, пытали в гестапо и потом убили, - продолжал Пастухов, а Белкина снова перебила:

- Есть письмо польских партизан к матери. Там описываются подвиги Маши.

- Да, очень интересное письмо, - подтвердил Пастухов и бережно развернул сверток, который он держал в руках, припасая его напоследок, да вот Белкина вынудила раскрыть преждевременно. В свертке были какие-то документы, грамота, фотографии. Все это Юра раскладывал на столе перед Архиповым. Пояснил: - Старушка оказалась доброй. Вот дала нам на время, с возвратом, под честное комсомольское.

И Юра по порядку стал показывать все, что предоставила им Людмила Федоровна. Вот довоенный снимок сына Алексея, опубликованный в армейской газете. Он в кожаном шлеме, высунулся по пояс из танкового люка. Добродушная улыбка во все лицо. Подпись под клише: "Отличник боевой и политической подготовки механик-водитель Алексей Танызин".

- Дома еще есть его портрет. Большая фотография в рамке, - сообщила Белкина, а Пастухов тем временем уже показывал довоенные фотографии Василия Танызин а.

Вот они вдвоем сидят рядышком с Людмилой Федоровной, еще совсем молодые. Вот он один, усатый, худолицый, внимательно и строго смотрит на вас: эта фотография была на Доске почета завода. А вот еще - совсем полинялая, желтая, один угол залит фиолетовыми чернилами: бравый молодой человек в кубанке, кожаной куртке и с маузером на ремне. Деревянную колодку маузера он поддерживает рукой, словно опасается, что эта столь существенная деталь не попадет в объектив.

- Брат Людмилы Федоровны, - быстро пояснила Белкина, - красный командир. Погиб в гражданскую войну под Перекопом.

- Нет, ребята, вы бы послушали эту женщину. Когда она рассказывала, у меня слезы… Вы понимаете, это такая замечательная семья, героическая…

- -А внук… Это фотография внука, - взволнованно сказала Белкина. - Посмотрите. Это единственный сын старшего Танызина, Александра. Он не помнит отца.

- Всего два года ему было, как началась война, - добавил Пастухов. - Окончил военное училище. Лейтенант ракетных войск. Москву охраняет.

- Она, Людмила Федоровна, его воспитала, - сказала Белкина. - А как старушка о детях своих говорит! И об этом, о внуке. С какой любовью! Какие это ребята были, настоящие, чистые, светлые. Когда слушала я ее, вы понимаете, мальчики, подумалось: а правильно нас старшие ругают. Честное слово. Мы, по-моему, много из себя воображаем и шумим.