Избранное - Николай Атаров

Разговаривая, он слова произносил негромко. Как сцепил пальцы, так и забыл их расцепить. И фетровая шляпа на затылке.

Минуту помолчали. Тот голос, что недавно громко выругался, запел над всем вечерним простором:

…Как бы мне, рябине,К дубу перебраться…

Мимо прошли Тося и ее подруги, помахали руками. Прошли гуськом грузчицы другой бригады — мордовские девушки в белых онучах и новеньких калошах. Сказочно звучал молодой голос, обретший нечеловеческую мощь в звукоусилителе, и Оле хотелось вообразить, какой же он из себя, этот машинист; вспомнилось, как мама когда-то предложила познакомить ее с башенным машинистом…

Я тогда б не сталаГнуться и качаться…

— Гимн вдовушек, — повторил Чап знакомую шутку.

Издали донеслись нестройные звуки множества автомобильных сигналов. Наверно, зазевался вахтер или стрелок у ворот, а шоферы, закончившие рабочий день — им бы только предлог, — разгуделись во всю ивановскую.

Как только зазвучали тревожные звуки, Оля, будто разбуженная ими, вскочила на ноги. Вдруг представилось ей невероятное: что Митя приехал — приехал и уже дома.

— Ну, я домой. Можно? — нетерпеливо спросила она Брылева.

— А что?

— Ничего. Можно домой?

— Куда ты, Оля? — крикнул Чап.

Он тоже вскочил на ноги. Ни он, ни Брылев не поняли, что случилось с Олей: не простившись, она бежала к воротам по пустырю, изрытому лунками.

Как же она не догадалась, что он вернулся! Как могла пропустить столько времени! Мысль о том, как он встретит ее, не приходила в голову. И многодневная боль обиды утихла, оборвалась мгновенно. В кузове, куда она влезла, подсаженная чьими-то руками, было полно народу, пели песню мордовские девушки. Машина мчалась по Дикому поселку и со скрежетом останавливалась. Люди с железными цепками на кожаных поясах — верхолазы — лезли через борт. Прошагала по мосткам хорошенькая монголка, — наверно, чертежница из конторы: у нее под мышкой рулон. У киоска пил лимонад ремесленник с забрызганным известью лицом. Сапоги у него резиновые и тоже заляпаны белым. Ремесленник льет на них лимонад из стакана, а кто-то из машины кричит над Олиным ухом:

— Эй, гвардии рядовой!

В том состоянии, в каком находилась Оля, она не задумывалась, почему он лимонадом моет сапоги, почему гвардии рядовой… «Я ни чуточки… ни чуточки… ни чуточки… — шептала она быстро-быстро. — Ты уедешь в Москву, я не стану грустных писем писать, не дождешься. Эх ты, толстокожий… И не надо спорить, Митя, больше не надо». — «Зачем ты обижала меня?» — слышала она голос Мити. «А ты бы дольше у Чапа жил. И потом всем известно, что я хуже всех, самая плохая». — «Не хуже всех, а просто недоразвитая», — кротко поправлял Митя. «Хуже всех. Самая некрасивая, вредная». И эта скороговорка все убыстрялась, убыстрялась. Вокруг кричали, пели — она не слышала. Она только слышала, как грузовик хлопает своим задним левым. И не было больше ничего — ничего в мире не было, кроме нее, и Мити, и этого хлопающего левого заднего колеса.

— Не жаль молодца ни бита, ни ранена…

Любимой своей поговоркой Егор Петрович добродушно встретил Чапа в прихожей прокурорской квартиры в Слободе, в тридцати километрах от города, после того как в двенадцатом часу ночи ему позвонил дежурный лейтенант из милиции. Он сказал, что какой-то психоватый велосипедист требует домашний адрес прокурора Бородина, говорит, из города, по личному вопросу.

— А я сразу догадался, — говорил Егор Петрович, показывая, где поставить велосипед, и впуская Чапа в комнату.

— Что вы хотите этим сказать? — Чап задержался в дверях.

И тут прокурор похлопал его по взмокшей спине и проговорил:

— Не жаль молодца ни бита, ни ранена, а жаль молодца похмельного. Уже и в милиции побывали? Что ж, проходите. Не знаю, как вас звать по-настоящему.

— Меня зовут Чап. — Двумя руками он прочесал свою шевелюру.

— Откуда такое прозвище? Давно хотел спросить.

— Долго рассказывать. Чапая хотели сделать — не получилось, — нелюбезно буркнул Чап, оглядывая потолок кабинета.

Как всегда, одно желание владело им, он не терпел ничего отвлекающего в сторону. И хотя после ночной гонки по шоссе ноги гудели, шея болела от напряжения, он рвался к цели; схватка в милиции из-за адреса только раздразнила его.

Егор Петрович покладисто подчинился этому напору.

— Зачем явились?

— Я хочу задать вам вопрос… только один вопрос… как человеку… — Чап, кажется, уже сердился на себя: сгоряча разлетелся, а объяснять трудно.

— Вопросы задавать и я умею. Ну, задавайте.

— Почему Митя не женится?.. Да вы не смейтесь!

Егор Петрович действительно смеялся.

— С чем с чем, а с такими вещами не торопятся, — сказал он. — А что, собственно, произошло?

— Произошло то, что он уехал в Калугу.

— Осведомлен.

— По-русски называется — удочки смотал! А она одна! Она как сумасшедшая! Они любят друг друга, это факт. А их спугнули, и они разбежались. Стыдно им, что ли, стало? Это как болезнь, я так считаю! Им привили ее. И радуются.

— Кто радуется?

Но Чап не отвечал на вопросы.

— Даже щенки, когда чумятся, их надо лечить! — говорил он запальчиво. — Чумятся — лечить! Митя горя не хлебал. Счастливый… Семья. Медалист. Все его любят и уважают. — Он остановился, помрачнел. — Хотя не все, конечно. Я лично с ним порвал. Но это неважно. Будущность у него — до небес!

Он говорил рывками, и слова выговаривались им от волнения как-то по-особенному. Егор Петрович слушал его серьезно.

— Ну и что же, что Митя такой благополучный?

— А то, что ведь с чего все это началось, вам известно? Он решил оберегать ее репутацию. Ко мне ходил братом милосердия, я его не просил об этом. Вот в Калугу уехал. Как это называется? Он собакам сено косит?

— Собакам сено косит? — переспросил Егор Петрович.

Какое-то воспоминание из Митиных рассказов о детстве Чапа мелькнуло и встревожило. Мальчик тревожил и странно радовал в то же время своим ходом мысли, ее скачками, ее щенячьей логикой, где все найдешь — и выстраданную зрелость, и детскую наивность.

— Почему Митя не женится? — повторил Егор Петрович, убедившись в том, что Чап надолго замолчал. — Вот, Чап… Картину нарисовал верную, а вывод нелепый. А если через год или пять лет окажется, что любовь не любовь, а только казалась любовью, окажется, что люди не проверили силу чувства испытаниями, а уже растут дети? Вы видели несчастные семьи? — И, смутившись, он перебил себя: — Вы сами-то влюблялись когда-нибудь, Чап?

— У меня к этому, знаете, рассудочное отношение.

— Ну, раз вы такой рассудочный, то давайте и разберемся во всем без всякого тумана. «Им привили… чумятся…» Вы понимаете, что произошло между Митей и Олей?

Этот вопрос, как ни странно, застал Чапа врасплох. Он и в самом деле никогда толком не задумывался над тем, что происходит у Мити с Олей, отталкивал от себя неуместные размышления. Встревоженный бегством Оли, он следом за ней отправился на квартиру Бородиных. Оля уже спала. Марья Сергеевна, которая больше года не видела его у себя, вышла на лестничную площадку и не скрыла, что Оле, как говорится, что-то помстилось, она ворвалась в квартиру, а когда поняла свою ошибку, сразу легла спать.

Чап догадался, почему Марья Сергеевна не договаривает, вглядывается в него, как бы оценивая его деликатность. Да, конечно же, Оле почудилось, что приехал Митя! Чап сбежал по лестнице. Он был поражен всем этим. Ведь Оля так спокойно работала, ни разу не заговорила о Мите. И если бы не это бегство, в голову бы ему не пришло. Значит, все в глубине? Значит, ни на минуту не забывала?

После тех двух ночей, когда Митя навязывался ухаживать за Чапом, чтобы только не оставаться дома, а потом после «дня дружбы», когда в саду Чап слышал разговор Рословой с Брылевым и каменщик соглашался взять Олю в нормировщицы, Чап и сам не понимал, почему так загвоздились в нем эти дурацкие чужие передряги, до которых ему, во всяком случае, нет никакого дела. Но откуда-то из собственного детства в его угрюмую душу залетали и залетали волны обиды за Олю, и Митин отъезд в Калугу представлялся ему прямым предательством. И когда после разговора с Марьей Сергеевной он стоял у подъезда, облокотись на седло велосипеда и скрестив ноги, он проклинал и Митю и Олю, их обоих. Надо было что-то делать. И, не колеблясь, он поддался первому порыву — помчался к Егору Петровичу.

Сейчас он сидел, сложив руки кистями внутрь, и в позе усталого труженика уныло разглядывал половицы давно не крашенного пола.

— Так что же, по-вашему, произошло между Митей и Олей? — спрашивал Егор Петрович.

— Не знаю.