Избранное - Николай Атаров

— Попрошу все-таки без культа личности, — прервал оратора Огнев и, чокнувшись со своим соседом, с маху выпил за свою Веточку до дна.

Все повставали со своих мест, отчего снова стало тесно вокруг стола. Мальчики чокались с Рословой и друг с другом. Абдул Гамид пригнул голову Чапа и в знак одобрения дал ему подзатыльник.

В эту минуту, когда Оля стояла с рюмочкой в руке, Салаватик снял с себя пионерский галстук и молча сунул Оле в руку медный галстучный зажим. Оля с улыбкой посмотрела на мальчика.

— Такие давно вышли из употребления, — сказала она Салаватику.

— А я ношу… Это еще отцовский.

Он положил упрямо свою руку на ее, державшую этот зажим, закрыл ее ладонь и при этом очень смешно подморгнул.

— Если за дружбу, тогда давайте выпьем за Олю Кежун! Хорошо, что она к нам пришла, — сказала Рослова.

— Я просто не знала.

— Нет, знала, знала, — не стала слушать Веточка и, пока мальчишки разливали вино по рюмкам, крепко сжимала рукой Олины плечи.

— А ведь я работал с вашей мамой, — произнес кто-то на дальнем конце стола.

Оля, никогда не встречавшая этого человека, растерянно взглянула на Веточку. Та пояснила тихо:

— Это каменщик Брылев.

— Еремей Ильич!

— Он самый.

Рядом с летчиком сидел незнакомый Оле мужчина с рябоватым лицом, голубоглазый, невидный из себя, как будто и присевший поглубже, чтобы не обращали на него внимания. Его, верно, припекло на солнце — он надел фетровую шляпу и из-под ее пыльных, замасленных полей улыбался Оле. Когда все обернулись на его возглас, он снял шляпу, обнажив влажную лысинку с тончайшими волосками на висках, и стал вытирать платком мокрый клеенчатый ободок внутри шляпы.

Так вот он какой, тот Ерема, о котором мама рассказывала, когда играли в фанты. Столько нахлынуло сразу воспоминаний, что Оля молча села, забыв даже ответить Еремею Ильичу. Так посидела она недолго, слушая разговор; потом осторожно привстала и вышла из-за стола. Оттого, что среди мальчишек Оля увидела маминого сослуживца, она представила себе, что тут же могла быть и мама; и эта мысль, уже без примеси заботы о себе и собственном горе, заставила ее выйти за калитку.

В поле теленок гулял по жнивью. А на проселке, в ослепительном солнечном свете, кто-то стоял посреди дороги, разговаривал сам с собой и жестикулировал. Оля узнала Салаватика только по школьному портфелю, который только что подарила ему Веточка. Мальчик расставил ноги и сел, засмеялся, сидя уже на земле. Портфель лежал в пыли. Салаватик не думал, что кто-то наблюдает за ним в минуту его полного блаженства.

Оля оглянулась. Веточка стояла рядом.

— Вот шкода! — сказала она, заглядевшись на Салаватика.

— Откуда Брылев у вас? — спросила Оля.

— А вы что знаете о нем?

— О нем мама много рассказывала. Он изобрел контейнер для кирпича.

— Вот видите, как получилось. Он наш сосед. — Рослова внимательно посмотрела на Олю. — А почему вы не поехали в Калугу?

— Мы с Митей разбежались кто куда, — спокойно ответила Оля.

Скрипнула калитка. Длинный Чап озабоченно выглядывал Олю. Рослова сказала ему:

— Ты уйди, Чап. Нам поговорить нужно.

И когда Чап послушно исчез, Веточка переспросила:

— Ведь нужно?

Оля кивнула головой.

— Сейчас пойдем к рыбакам, там и поговорим, — сказала Рослова. — Этот день всегда кончается у нас на озере. Пойдем?

— Он заскучал со мной, — сказала Оля, думая о своем.

До рыбацкого стана на берегу озера было километра два. Капитан Огнев и каменщик ушли вперед. Мальчишки окружили Абдула Гамида. Шли, пели песни. Оля не отходила от Рословой, а позади плелся усталый Салаватик. На полпути догнал компанию Веточкин пес, «коломенский сенбернар», и тут, вдали от дома, оказался на редкость ласковым, развилялся Оле хвостом.

Озерко мутилось по-вечернему. Ястреб кружил в небе — чуял поживу: ему видно с высоты, как рыбаки в резиновых сапогах раскладывают невод на пригорке. Стороной шло стадо. А дальняя деревня с края аэродрома была освещена закатным солнцем, и ярко выделялось на изгороди красное одеяло, в небе — белое облачко, и по жнивью бежали из деревни к озеру мальчишки.

Когда Рослова и Оля подошли к стану, летчик и каменщик сталкивали лодку в воду. Прямо на берегу стояла хибарка, в которой возилась у печи женщина. Больной рыбак с лихорадочным румянцем на щеках знобко ежился, пил воду из графина. А у корыта, в котором плескались маленькие утята, расселись три девочки, поджав босые ножки. И синий виток дыма поднимался над станом.

Рыбаки знали летчика, и было видно, что не впервые к ним приходят городские люди подсоблять тащить невод.

— Оля, сюда, — сказала Рослова, прыгнув в лодку.

Они поплыли вдоль берега. Рослова — на корме, а Оля гребла.

— Что случилось у вас? — спросила Рослова.

Оля задержала весла в воздухе, следя за тем, как бегут с них прозрачные капли.

— Когда человеку плохо, другому с ним скучно.

Эта мысль неотвязно преследовала ее, но, когда она впервые произнесла ее вслух, ей стало стыдно, и она заторопилась:

— Это в общем не важно. Этого не поправишь. Я пришла потому, что когда мы с Митей ссорились, я сказала сгоряча, что вы… вроде Белкина. А сейчас узнала, что это неправда. Совсем неправда. Ведь вы после этой истории воевали за нас.

— Но Белкина прогнали не из-за вас, — возразила Веточка. — И воевала я не за вас. Белкина давно надо было снимать, мы опоздали с этим. И то, как он с вами обошелся, — это только было лишнее доказательство. Но теперь об этом даже не стоит говорить. Его нет.

— А разве ж он один? — спросила Оля.

— Их много?

— Да та же Болтянская, наш директор. Вы же знаете лучше меня.

— А еще кто?

— Есть и еще… Пантюхов, не слышали? Ох, это фрукт. Как такого земля носит!

Оля вгляделась в даль озера.

Двое рыбаков сбрасывали из лодки невод. Было видно, как возникла на воде цепочка поплавков. Летчик и каменщик били веслами по воде, сгоняли рыбу.

Оля тихо плескала веслами. Лодка почти стояла на месте. Рослова задумалась над тем, о чем говорила сейчас Оля. Пока человек молод, в нем огромный заряд совершенствования, хочется быть, как Владимир Маяковский, не меньше; или «как мой старший брат — вся грудь в ленточках»; или как Антон Семенович Макаренко. И вдруг встает перед глазами казенный человек, самодовольный в своей показной активности, но, в сущности, даже нерасторопный, ожидающий от начальства не только мелочных указаний, как действовать, но и как видеть! Сверху, дескать, виднее! Он считает своей первой обязанностью видеть жизнь не такой, какая она есть (чтобы, понимая ее несовершенство, изменять ее!), а какой хотелось бы, чтобы она была, — за это ему будто бы и место в жизни обеспечено… И он деспотичен: чтобы все разделяли с ним его готовые представления. Он-то в курсе дела! И вот Оля глядит на такого: «Фрукт! Как только земля носит!» А там, глядишь, сама начнет судить обо всем с напускным цинизмом, чтобы не казаться чересчур наивной, глупой; будет делать вид, что не следует удивляться существованию таких «экземпляров человечества». Встреча с таким преуспевающим — это подчас самое страшное открытие на пороге зрелой жизни. Каким же самому быть? Достаточно ли защищен от таких? Что такое «идеализм», и что такое «глупость», и что такое «таких не бывает», и что «с волками жить — по-волчьи выть»? Терпимость взрослых потрясает детскую душу.

— Оля, а вы во «фруктах» разбираетесь? — Веточка поглядела на Олю и вдруг с неожиданной улыбкой спросила ее: — Оля, а вы думали, чему учит нас существование такого человека, как Белкин?

Оля взглянула на нее недоверчиво.

— Бороться надо за себя, за всех! — Рослова пристукнула кулачком по борту лодки. — Вы-то хороши! Вы свою обиду восприняли только как собственную. А у нас такая обида не собственная. Ведь вы хотели в лагерь не для того, чтобы замкнуться в своих переживаниях, а для того, чтобы работать вместе, чтобы соединилось все это — и чувство, и дело. Но Белкин вмешался — и вы сделали все, как он хотел: поссорились, разбежались. Как же вы ему позволили?

— А что же было делать?

На этот вопрос Веточка не ответила. Они подплыли близко к неводу, так что бечева, протянувшаяся над водой, терлась о борта лодки. Что-то кричал Еремей Ильич — он лучше всех помогал рыбакам. Он требовал, чтобы Оля с Веточкой тоже хлопали веслами по воде. Абдул Гамид расшумелся в своей лодке, мальчики, смеясь, держали его под локти.

— Вы Маяковского любите? — спросила Рослова.

— Очень…

— А помните у него: «Любить — это значит в глубь двора…»? Помните, как дальше у него? Знаете, Оля, когда я думаю о любви, мне кажется, что ничего не было сказано умнее, правдивее, человечней. Помните?

Любить —                это значит                                в глубь дворавбежать             и до ночи грачьей,блестя топором,                        рубить дрова,силой         своей                  играючи…

Веточка медленно прочитала всю строфу. Мягкие, нежные ее губы слегка раздвинулись в улыбке, сразу изменившей выражение ее лица.