Избранное - Николай Атаров

Пересилив себя, Оля стала ей помогать и неловко обняла ее и поцеловала, и Марья Сергеевна прослезилась и засморкалась. Ее растрогала даже не Олина нежность, а то, какие у нее пыльные — гребенкой не расчесать, — пропахшие кирпичной пылью волосы. И она поняла, что для Оли в этот вечер простая забота о ней значит больше, чем самые умные советы.

— Да, девочка не то что мальчик, — пробормотала она и ушла ставить воду на плиту.

Но Оля уже снимала туфли и ничего не соображала. Какой-то дядя снова вел ее по мосткам и косогорам строительной территории, усаживал на трех кирпичиках, советовал не мельтешить перед грузчицами; вот она сидит одна, еще никого нет: ни грузчиц, ни шоферов; безобразный пустырь, откуда виден весь Дикий поселок, домик Глаши, даже сарай Прасковьи Тимофеевны в глубине двора, где она провела несколько ночей… «Любить — это значит в глубь двора вбежать и до ночи грачьей, блестя топором, рубить дрова, силой своей играючи…» Но ведь такой восторг, такую рубку дров в глубине двора Оля испытала давным-давно. Любить — значит ни свет ни заря ворваться в комнату; он спит с зажатыми кулаками, точно во сне дерется, а ты присела за его столом и корпишь над тригонометрией. Любить — бежать рядом с ним по пушистому снегу за розвальнями, а в них полно ребят, и они вразнобой поют: кто — про Дунин сарафан, кто — про сизого селезня. Любить — выпалить всю правду в глаза лицемерам, а потом прибежать к нему и все-все повторить, чтобы он тоже радовался, гордился ею. А ненавидеть себя, беспорядочную, капризную, заносчивую? Это все то же, все то же… Вздохнув, она потянулась с зажмуренными глазами за карандашом, желая записать что-то в «наблюдательный лист» и не сознавая, что это уже во сне.

Стояли знойные августовские дни. Запахи горячего бензина и кирпичной пыли смешивались в воздухе. Оле казалось, что она все записала, нечего больше записывать. Кирпич к кирпичу, кирпич к кирпичу.

Но приходил Еремей Брылев, издали на косогоре мелькала его фетровая шляпа, и оказывалось, что еще не все записано.

В обкоме партии решили разобраться, отчего столько битого кирпича при перевозках, отчего строители жалуются на перебои в доставке кирпича, а шоферы часами бесполезно простаивают, «загорают» на строительных площадках.

Недалеко от грузчиц работал подъемный кран. Брылев подводил Олю к молодому машинисту, который делал ту же работу, что и грузчицы: обрабатывал машины, приходящие с кирпичного завода. Только к грузчицам подходила машина, где кирпич навалом, и руками ее опорожнять — это минут сорок. А под кран становилась машина, которая привезла кирпич в брылевских железных корзинах, и машинист минуты за три, подцепив на крюк сразу по два контейнера, ставит их в ряд на землю.

— Красиво? — спросил Брылев и вдруг задал еще один вопрос: — А что, молодой человек вернулся из Калуги?

Оля густо покраснела.

— А откуда вы знаете?

— Мне еще Вера Николаевна про вас рассказывала.

Косым, прыгающим почерком Брылев нацарапал свою подпись на «наблюдательных листах» и ушел, даже не простившись. Странно — Белкину рассказала Антонида Ивановна, и то была подлость. А Брылеву наверняка рассказала Веточка, и это хорошо. Оля повеселела оттого, что здесь кто-то знает о ней то, что не должен никто больше знать.

Впрочем, в тот же день появился еще один из тех, кто знает.

Когда Оля увидела долговязого Митиного друга, шагающего с рассеянным видом через рельсы, с фотоаппаратом на животе, ее даже злость взяла: что ему тут нужно? Она не подняла головы, — пусть сам найдет ее, если хочет.

С напряженным лицом, точно он прицеливается, чтобы выстрелить, Чап сделал несколько снимков. Его интересовали штабеля кирпича, грузчицы в кузове машины, грузчицы на земле, подъемный кран, вынимающий из кузова контейнеры. Оля догадалась, что и он с поручением Брылева. А впрочем, кто его поймет? Он не подошел к Оле, только издали кивнул головой.

Он пришел и на следующий день.

— Можно возле тебя оставить? — спросил он, положив свой велосипед возле Олиных ног.

— Что ты тут делаешь? — сухо спросила Оля.

— То же, что ты. Убийственная жара.

Фотографам жить на свете легко — все хотят сниматься. Ну, тоже и чаповский характер нельзя со счетов сбрасывать. Оля заметила, как быстро Чап сходится с людьми. Все шоферы — его старые знакомые. Грузчицы, которые в первый день поглядывали на Чапа с усмешкой, теперь называли его «Чапа». И одна из них поднесла ему ломоть арбуза. Чап перекинул фотоаппарат с живота на спину, погрузил свое худое, никогда не загорающее лицо в розовую мякоть арбуза, снисходительно оглядел девушек, сказал:

— Красиво укладываете… Не кладете, а рисуете. Вы бы еще белыми камешками выложили!

— А как же! Обязательно…

Чап ушел, а грузчицы долго посмеивались ему вслед.

Только сейчас Оля сообразила, что это не обязательно — так красиво укладывать кирпич, другие, должно быть, работают хуже. А эти складывают штабеля обдуманно, так, что получается улица, и доски уложены вроде рельсов, чтобы тачки катить, а битый кирпич сложен в сторонке; и уже тень под штабелями, а в тени лавочка из кирпичей; и веник над ней, — из щегольства, он победоносно высится, точно флажок. Как же она отразит все это в «наблюдательных листах», которые так тщательно вычерчивает по вечерам под оранжевым маминым абажуром?

— Ты сколько с нами будешь работать? — спросила Тося.

— С вами не знаю сколько. А вообще до первого сентября.

— А что у вас за дело такое? Ты записываешь, Чапа этот фотографирует. Зачем это?

— Да ведь вам, наверно, рассказывали.

— Это Брылев их к нам сосватал, — сказала одна из грузчиц.

— Изобретатель!

— Вроде тех студентов… — мечтательно отозвалась третья.

— Это каких же?

— А помнишь, в дождик?

Ленивая, из шуточек и намеков, болтовня пробудила в Оле острое любопытство к незнакомой жизни: как девчата живут в Диком поселке, с кем встречаются?

Велосипед теперь всегда лежал у Олиных ног. Чап появлялся неожиданно и так же неожиданно исчезал. Бросит велосипед и вдруг подозрительно смотрит на Олю: не думает ли она, что он из-за нее сюда ходит?

— Комендант на меня вот какой зуб имеет! — говорил он, отмеряя пальцем на карандаше.

Видно, не так-то было просто проникать с велосипедом на строительную территорию.

— Тут есть такие люди! Они рабы справок, рабы бумаг, — картавя от злобы, сказал в другой раз.

Он ни разу не уходил со стройки вместе с Олей. Может быть, потому, что у проходных ворот у него бывали нелады с военизированной охраной из-за велосипеда? Только раз, возвращаясь домой, она увидела за воротами его долговязую фигуру. Они пошли пешком. Вечернее пустынное шоссе над водой канала… Оля села на велосипед, проехала с полкилометра, соскочила. Позади, на холме, рисовался маленький силуэт Чапа. Странный человек! Она отдалила от него Митю, он это хорошо знает, а ведет себя так, как будто никогда ничего не происходило. Пока он не спеша подходил к ней, Оля припомнила всю историю их неприязненных отношений. Вдруг захотелось растормошить его, подразнить, схватить за чуб, посмотреть, что из этого выйдет. Но когда подошел, она не схватила его за чуб. Она только спросила, сильно прищурясь:

— Что же ты, Чап, облака снимал, а теперь грузчиц?

Чап нисколько не обиделся на этот вопрос. Он рассеянно оглядел небо и землю. Они стояли, взявшись за руль велосипеда. Вдруг поскучнел, поглядел на Олю, заметил:

— А брови у тебя как пчелки… От пыли. Ну, я балда, одним словом.

И он рассмеялся. В первый раз Оля увидела, как смеется Чап — у него лохматая шевелюра, умные, честные глаза, большой рот и белые зубы.

На следующий день они оказались в обеденный перерыв в столовой за одним столом.

— Вы что ж, инженерами зоветесь? — прислушавшись к их разговору, осведомился седой бородач.

— Как бы вам короче сказать… Она учетчица, — буркнул Чап. — Они с каменщиком Брылевым добиваются, чтобы не было перевалки кирпича вручную. Убийственные потери кирпича! — Он резко обернулся: стоит ли велосипед у стены?

То, что сказал Чап, было по душе старику, он сочувственно закивал головой.

— Дедовскими методами возим кирпич, это верно. А вы молодцы!

Ему, видимо, нравилось выражение «дедовскими методами», хотя и сам-то был настоящий дед. Он несколько раз повторил эти слова. Оля заметила, что у него такой же десятницкий бумажник, какой был у мамы, доставшийся ей еще от отца, — брезентовый, много раз обмотанный шнуром. Бородач, размотав бумажник, считал деньги, и длинный шнур вился у Олиных ног. Старик одобрял Олины занятия:

— Верно, девочка, ездиют по кирпичу. Ездиют, ходят… До коих это будет? Дедовскими методами работаем! Большие вы молодцы!