Умрем, как жили - Анатолий Голубев

Моль увидел, как в глазах невысокого старика появились слезы. И это было приятно. Двое или трое стоявших в первом ряду зажмурились, но испуганно распахнули глаза вновь, когда дружно, парой, ударили автоматы и извивающееся тело Толмачева по-вратарски мягко легло на брусчатку.

Толпа молчала, но в ее молчании Моль не улавливал признаков страха, которые жаждал найти.

— Тело не убирать, — тихо сказал Моль стоявшему рядом Гельду. — Пусть впитывают вкус смерти подольше.

Шварцвальд стал прощаться.

— Извини, Дитрих, я должен идти. Дела. Желаю успеха в борьбе с этими свиньями.

Он пошел своей негнущейся походкой, а Моль стал раскачиваться с носков на пятки, как делал это во время допросов. Во дворе висела гнетущая тишина. Кто-то врубил музыку через уличный динамик, и, поморщившись, Моль приказал:

— Развести всех по камерам!

Он крупными шагами направился к двери и поднялся в кабинет.

«Посмотрим, будут ли скоты так же упрямы, — с вожделением потерев остывшие в перчатках ладони, подумал он. — Спектакль в целом удался. Если бы не эта дурацкая музыка. Надо предусматривать все до мелочей…»

СЕНТЯБРЬ. 1959 ГОД

Время от времени я получал небольшие казенные конверты всесоюзной справки, в которых лежало или печальное сообщение, что интересующий меня человек уже никогда не сможет со мной встретиться, или, что было чаще всего, в картотеках управления данное лицо не числится. Это значит, что приведенные мною данные были не точны или не полны, или судьба так кинула человека, что даже контроль паспортного режима не в состоянии за ним проследить. Конечно, я сразу же заказал справку по Караваеву и быстро, гораздо быстрее, чем ожидал, получил ответ:

«по данным Старогужского городского паспортного стола товарищ Караваев Владимир Алексеевич погиб во время апрельского расстрела участников подпольной антифашистской организации».

Редкую радость приносили письма, в которых сообщался адрес пусть и не самого главного, но одного из очевидцев той поры. И тогда я, бросая все, как можно быстрее бежал, летел, ехал на встречу с новым свидетелем старогужских событий. Как правило, такие встречи приносили мало. Лишь еще раз убеждая в запутанности жизни, удивляя, как можно одно и то же событие изложить столь по-разному, что нет никакой возможности установить наиболее правдоподобный вариант.

Леопольд Леопольдович Нечаев в футбол вместе с Токиным не играл, но слыл ведущим велогонщиком города. Поскольку Старый Гуж, как и большинство русских городов, в своих спортивных симпатиях был однолюбом, то футбол затмевал все. Занятия парня, который крутит педали в беспредельном одиночестве дорог, мало кого интересовали. Но Нечаев, будучи в одном с Токиным спортивном обществе железнодорожников, не мог не знать ребят.

Нечаев ныне жил в Туле. Работал тренером сборной команды советских велогонщиков. Неоднократно выезжал за рубеж, хотя сам в седле особых успехов не добился, потому как, несмотря на свойственную тулякам любовь к треку, на трек идти не захотел. Шоссейная гонка манила его простором, возможностью широко размахнуться для настоящего спортивного удара. Арсенал трековика казался ему бедноватым, сковывал широкую душу Лепы, как назвали его, когда я спросил, где найти Нечаева, появившись на тульском треке.

— Лепу? В мастерских-то под противоположной трибуной.

На тульском треке я был только однажды, с рейдом по проверке готовности спортивных баз к летнему сезону. Велосипед, честно говоря, я тоже не считал достойным мужчины занятием. И только однажды по оказии попав на один из этапов «Тур де Франс», вдруг понял, что в своем представлении о велоспорте нахожусь на уровне обывателя, который считает, что карточная игра разорительна, забывая, что она разорительна не более чем все игры, в которые мы не умеем играть.

Мастерская находилась в низком полуподвальном помещении и была, как всякая мастерская, заставлена верстаками, унизанными тисочками и рисками, забросана тысячами металлических предметов самой разной формы и размеров. Я всегда с благоговением относился к механикам за их неповторимое умение из вороха хлама вдруг найти какую-то вещицу и тут же пристроить ее к месту, заставляя почти бросовый хлам жить и давать жизнь другим.

Лепой оказался проворный, подростком шмыгнувший мимо меня мужчина, на которого я вначале не обратил внимания.

Говорил Лепа так же быстро, как и бегал:

— Из самой Москвы? Ко мне? Из «Спортивной газеты»? — Но потом, на какое-то мгновение посерьезнев, добавил: — А вы не ошиблись, товарищ?! Я уже не тренер сборной. И вряд ли…

— Честно говоря, — перебил я, — меня меньше всего интересует велосипед.

— Ну вот, — вновь затараторил он, — я так и знал, что вы ошиблись. Что вы не ко мне. У меня в последние годы мало удач, а ваш брат к неудачнику редко ходит…

Пришлось опять его перебить:

— Меня интересует ваша жизнь в Старом Гуже во время оккупации.

Мне показалось, что Лепа как-то сразу сник и слишком внимательно посмотрел на меня.

Я ждал от него любой реакции, кроме наступившей.

— Хорошо, — сказал он просто. — Пойдемте-ка на трибуну, сядем на тепленьком солнышке и поговорим.

Мы поднялись на верхний ряд трековой трибуны, так что два горкообразных поворота как бы опрокинулись под нами. Напротив, за трибуной, на фоне серых редких облаков, в остатках царственного золотого наряда плыли вершины полураздетых тополей и еще плотнокронных берез. Легкий ветерок тянул то справа, то слева, и казалось, пестрая стайка трековиков гонялась за ветром, стараясь поймать его порывы в свои вздувавшиеся пузырями майки. Так носятся ласточки над волной, то взлетая стрелой, то соскальзывая на крыло и подхватывая мошку над самой водой.

Я начал без объяснений:

— Вы знали Юрия Токина?

— Знал. Это был центр нападения «Локомотива», спортивный кумир нашего города.

— Почему он остался в оккупации?

— Он не остался. Он попал, как попадали многие.

— Что он делал при гитлеровцах?

— Вас интересует он или прямо перейдем ко мне?

— Сначала он…

Лепа пожал плечами — жест, выражавший скорее — ну как вам угодно!

— Токин руководил подпольной организацией. Что они делали, толком не знаю. Хотя об организации говорили многие. Я к ним не имел никакого отношения. Не потому, что увиливал от борьбы, — скорее они, футболисты, относились к нам, представителям других видов спорта, с презрением. Меня это всегда бесило. За неуважением к многоликости спорта, я считаю, скрывается обычное невежество человека.

«Интересно, — подумал я, — заметил ли Лепа, как я покраснел? А уж что покраснел — так точно. Словно он по мне прошелся».

— И все-таки, наверное, не только эта спортивная антипатия была причиной вашей отчужденности?!

— Верно. Не только. И не главное. Хотя и существенно осложняло дело. У меня был ранен брат при обороне Старого Гужа. Он умирал на руках матери. Ему оторвало обе ноги. Спасти не удалось — слишком большая потеря крови. Мать его смерти не перенесла. Слегла сразу же без болезни. Попить сама не могла. Перед смертью брата только что получила похоронку на отца. Сами понимаете. Вот я и крутился: паек зарабатывать надо, и от дома не отойти. Наверно, это предосудительно, но мать мне показалась дороже того скромного вклада, который я мог бы внести в борьбу…

Откровенность, с которой Лепа сделал это не очень лестное для себя признание, меня удивила.

— Мать умерла накануне прихода наших. Буквально за день-два. И я ушел на фронт. Воевал. Года три, знаете, если интересовались велосипедным спортом, выступал за армейский клуб Москвы. Потом пригласили в Тулу. Приехал, женился, и вот живу…

Он вздохнул, словно в этой цепи событий где-то сделал давно замеченную ошибку, которую уже, к сожалению, исправить невозможно.

— Что с Токиным, не знаете? — спросил я, стараясь проверить еще раз Лепу.

— Не знаю. Слышал, был осужден за предательство организации. Откровенно, это показалось мне странным. Проверить — случая не представилось. В Старом Гуже был дважды и то проездом — ничего меня с ним не связывало, разве только могилы брата да матери.

— Юрия оправдали. После освобождения работал шофером, попал в катастрофу, и его разбил паралич. Сейчас живет в Вологодской области, в деревне, — сказал я, внимательно изучая лицо Лепы и стараясь определить по реакции, как относится он к такой информации, выпаленной мною сразу, после многих наводящих вопросов.

Лепа понял.

— Проверяли. Дескать, что знаю и как. Ну, коль пошло начистоту, хочу и я знать, зачем вам это все нужно.

Я рассказывал быстро, натренированно, поскольку уже выработался некий стереотип, когда сама фабула излагается, но настолько, чтобы собеседник, поняв смысл, не уловил деталей.