Умрем, как жили - Анатолий Голубев

— Чертовщина какая-то! — сказал Кармин, настроенный чрезвычайно благодушно. — Мы и тебя с немцами видели. Да еще в обнимку, но паники никто не поднимал.

Толмачев поддержал.

— Старому Карно страхи под кроватью уже мерещатся. Если бы его слушали, когда играли, то и до финальной пульки России не дошли.

— Тут не финальная пулька. Свинцовой пахнет, — сказал Купреев. — Да только мне тоже мало верится. Бывают совпадения. Как бы дров не наломать.

— Правильно ли уходить всем штабом? Это же конец организации!

— Но Караваев знает нас, и любому оставшемуся конец, — сказал Токин. Он был в странном положении взывающего к побегу. — Гибнуть бессмысленно, когда можно уйти за линию фронта и вернуться сюда с победой.

— Отложим решение до завтра. Утром встречусь с Караваевым и поговорю по душам. Как считаешь? — предложил Кармин.

— Завтра может быть поздно.

— Ну если так! Перепуганный волк любой овцы слабее.

Это было оскорбление, но Юрий сдержался.

— Я, как руководитель, приказываю покинуть город. Лыжи и оружие готово. Здесь, под полом, — он топнул ногой.

— Что касается меня, то я остаюсь, — отрубил Кармин. — Выдумке Бонифация не верю. Убежден: Караваев свой парень.

Наступило молчание, тягостное, казалось, бесконечное, хотя длилось оно, может быть, и мгновение — в такие минуты ощущение времени притупляется.

У Токина не было конкретных фактов, а без них доводы, пусть самые горячие, неубедительны. Особенно в споре с Карминым, отношения с которым уже давно сложились своеобразно. В памяти Токина, будто вчера это было, всплыла старая ссора, чуть не дошедшая до драки. На танцульках в «железке», так называли клуб паровозного депо. И если бы не взрослые мужики, не давшие в обиду лучшего нападающего команды железнодорожников, неизвестно, чем бы тогда кончилось. Но Токин надолго запомнил неприязненное выражение глаз Кармина. Потом, когда сошлись в одной команде, вражда внешне вроде бы затухла. Но стоило только возникнуть конфликтной ситуации, Кармин непременно, даже если был явно не прав, оставался в оппозиции к своему капитану, которого и капитанство-то признавал лишь потому, что играл Токин отменно.

— Помнишь, голосовали, что последнее слово в критических ситуациях за мной? Я считаю ее таковой! — взвился Токин.

— А я не считаю. И пошел-ка ты, начальник… Если паникеру власть дать, весь народ со страху в штаны наложит!

Не будь последней реплики Кармина, Токин, возможно, и смирился бы: сомнения терзали его первым, когда Бонифаций рассказал о Караваеве. Но обвинения в трусости Токин снести не мог.

— Я слагаю с себя полномочия руководителя организации, поскольку штаб мне не подчиняется. Но вот когда попадешь в руки оберштурмбаннфюрера Моля и начнешь ребят продавать, тогда вспомнишь мои слова. Я в предательстве товарищей участия принимать не буду. Командуй, Кармин. Кто хочет — со мной, кто хочет — с ним!

Токин отворотил угловую плиту и извлек из-под пола лыжи, автомат, два диска и пару гранат, увязал в рюкзак, валявшийся во время спора в углу. Ребята стояли полукругом и, не выйди Токин из часовни столь поспешно, наверное, последовали бы за ним. Но он пошел, не оглядываясь, лишь чувствуя на своей спине осуждающие взгляды. Когда он завернул за обломок кладбищенской стены и оглянулся, ребят уже не было видно. Да и сама часовня гляделась расплывшимся фиолетовым пятном на фоне голубоватой промокашки.

Юрий вздохнул. Шевельнулось сомнение. Потом пришел страх перед дорогой, которую предстояло пройти в одиночку. Он подавил в себе и страх и сомнение, понимая, если отступит — жизни ему нет. Он слишком резко обрубил концы, сдав полномочия и не сумев завоевать ребят.

И все-таки не решался уходить. Долго стоял на круче Гужа и смотрел в сторону кладбища. Он не чувствовал холода. До рези в глазах всматривался в темноту. Временами ему мерещились скользящие по снежной целине фигуры ребят.

«Как же так? Как же так?! Я не могу уйти один… Это же предательство. Но если вернусь, они уговорят меня остаться совсем. И останутся сами. А я чувствую, что Бонифаций прав. И мне напускная храбрость Караваева казалась подозрительной. Если он действительно продался врагу, то объяснимо, почему он такой безумно храбрый! Начнут брать ребят… А я ушел?! — Юрий чувствовал, как в груди растет резкая боль — такое ему приходилось испытывать лишь после обидно проигранного по его вине матча. — Нет! Они должны пойти за мной! Помитинговав, они поймут мою правоту…»

У Юрия не было и тени страха перед возвращением домой. Он даже не думал о немцах, о том, что случится, если они ворвутся в его комнату. И только гордыня, боязнь показаться смешным в глазах парней, которых хорошо знал и уважал, не позволили Токину принять окончательное решение о возвращении.

Стоять на месте стало зябко, и он двинулся к опушке леса, угадывавшегося в темноте. Он так был поглощен своими мыслями, что не обратил внимания ни на храп лошади, такой громкий в морозной ночи, ни на немецкую речь. Только окрик из темноты: «Хальт!» — заставил его остановиться. И еще не соображая, что делает, он сорвал с плеча автомат и пустил длинную очередь на голос. Потом лихо скатился с крутого берега Гужа и вдоль обрыва побежал в сторону от давно спавшего города. За спиной, где-то вверху, прогрохотало несколько ответных очередей, но пули уже не могли догнать его внизу. Чувствовалось, что фашисты палили наугад. Тем не менее путь назад был отрезан.

Токин шел легким накатистым шагом, шел до утра, а когда забрезжил восток, резко свернул с проезжей дороги и, забравшись в глубь леса километра на два, как медведь, забился под огромную, вывороченную с корнем сосну.

Стряхнув с корней снег, он устроил себе мягкое и, главное, сухое кресло. Устало уселся в песок, зажав автомат между коленей. Оружие было ему сейчас не нужно. Он заснул как убитый. Его можно было брать голыми руками.

Штаб сразу же разошелся по домам. Договорились вечером следующего дня собраться у тетки Толмачева. Пробравшись домой, Кармин лег спать. Едва задремал, как раздался грохот в дверь. Испуганная мать в одной рубашке кинулась к запорам. От сильного удара дверь распахнулась, и с автоматами наперевес в комнату ворвались трое гитлеровцев. Потом вошел четвертый и, подойдя к постели, на которой сидел заспанный, ничего не понимающий Кармин, сказал:

— Я тебя знаю. Ты есть Кармин Александр. Собирайся.

Сборы заняли несколько минут. Мать, так и оставшаяся в одной рубашке, металась между шкафом и кухней, пытаясь сунуть в небольшой мешок и одежонку потеплей, и харч пощедрей. Но немец, выводивший Кармина, перехватил котомку и бросил ее вперед своим товарищам. Что-то сказал по-немецки под общий гогот. Обернувшийся Гельд, это был он, пояснил:

— Вряд ли ему потребуется так много еды!

Мать не слушала немца, причитая: «Куда же ты, куда?» Она кинула платок на плечи и бросилась за сыном, но стоявший у дверей солдат ударом отогнал ее назад, в горницу. Гельд опять пояснил:

— Не выходить. Расстреляю. Днем придешь за справкой в комендатуру.

Кармина везли в крытом грузовике, везли недалеко, как подсчитал Александр, не больше двух кварталов.

«Гестапо находится дальше», — прикинул он, а сердце сжалось дурным предчувствием, захлебнулось стыдом, что не послушался Токина.

Но пожалеть об этом у него еще будет время. И начало оно свой отсчет через минуту, как только замер грузовик. В кузов, раскачав, как бревно, кинули тело. Александр не без труда признал окровавленное лицо Толмачева — изо рта текла кровь, переносица вспухла пирогом. Перевесившийся через борт Гельд сказал, обращаясь к Кармину:

— Если будешь сопротивляться, пристрелят без следствия. Он пытался взорвать немецких солдат гранатой. Он — смертник.

Потом машина вновь закрутила по улицам и наконец застряла на одном месте. Александр, сидевший в глубине кузова, не мог распознать улицу. И только когда несколько раз повторилась фамилия «Токин», понял, что они стоят у Юркиного дома. Немцы долго и громко ругались. Грузовик, так и не приняв никого, двинулся дальше. Зато с каждой новой остановкой в кузов заталкивали очередную жертву. Кармин сидел, зажав голову руками, не глядя на новеньких, чтобы не закричать от отчаяния. Токин был прав лишь наполовину — брали не только членов штаба. Список арестованных оказался настолько широк, что, когда в кузов бросили старика Бонифация, Кармин зажмурил глаза и застонал.

Карно пробрался к нему вплотную и, сев на трясущийся холодный пол, по которому каталось тело Толмачева, свистящим шепотом произнес:

— Я же говорил вам…

И умолк. В слепой ярости Кармин начал озираться, ища случая рвануться из кузова, но на борту, держась одной рукой за крепежку брезентовой крыши, а другой стискивая автоматы, сидели двое фашистов. Прежде чем он допрыгнет до одного, второй трижды прошьет его очередью.