Комендантский час - Владимир Николаевич Конюхов

домой и меня, мол, «и мама родная не узнает». Поговорка эта ходовая, всерьез ее никто не принимает. А через два года вспомнил я его слова…

Письма я слал домой регулярно. А вот о фотокарточках как-то не подумал. А за шесть лет вымахал я таким… может, даже выше, чем сейчас. И на лицо изменился, и так… Одним словом, мужик.

Демобилизовали меня осенью. У нас на Урале уже снег по колено. К родному дому пришел вечером. Торкнулся в дверь, не заперто. Чемодан в чулане поставил. Специально. Когда ахи и охи закончатся, думал я внести его в комнату и начать потрошить — подарки родным раздавать. Открываю дверь, — Сергеев, увлекшись, подкреплял уже жестами свое повествование. — И тут мне в голову приходит… Интересно, кто меня вперед узнает: мать, батя или сестренка. Вся семья в сборе, и девчонка какая-то крутится. Позже признал я дочку соседей. На фронт уходил — в куклы играла. Теперь уже барышня. Сеструха Таська тоже изменилась будь здоров. Про родителей и говорить нечего. Все мы так молодеем. Одним словом, здороваюсь я и тихонько так спрашиваю: «Можно у вас, добрые люди, обогреться и воды напиться?» Девчонки на меня даже не взглянули. Батя голову поднял от газеты и говорит равнодушно: «Проходи, служивый», — к печке табурет подвигает. Посмотрел и опять в газету уткнулся. Мать без лишних вопросов протягивает кружку. Я шинельку расстегнул, медали на груди позвякивают. Увидала их маманя и говорит с гордостью: «Вот и наш Коленька пишет, что дослужился до старшины и имеет не одну награду». Я, верите, чуть не захлебнулся. «Да шо они, — думаю, — издеваются надо мной?» Ну, ладно. Сажусь на табурет, достаю кисет. Курить я начал в сорок пятом. Мать на меня покосилась, ничего не сказала. «Что ж, — думаю, — и на том спасибо, что родного сына не в холодный коридор отправила курить». Одним словом, сижу, дымлю, слушаю, о чем родные говорят. А слушать-то чего? Девки шепчутся — туда же, кавалеры небось на уме. Батя с матерью словечком перекинутся каким, и все. А на меня — ноль внимания. Потом маманя так, промежду прочим, и говорит: «А мы, солдат, в такую-то пору уж и спать ложимся». Соседская девчонка — сразу ноги в валенки и за порог. Проводила ее Таська, чемодан не заметила. Тут уж и батя газетку отложил, смотрит на меня поверх очков. А маманя так ядовито: «Что, товарищ военный, пора и честь знать». Всколыхнулась во мне обида. Вскочил и говорю, еле сдерживая слезы: «Пора, конечно, пора вам было родного сына и брата приласкать и, одним словом, с дороги накормить. Неужто не признали?» Табурет отбросил, шинельку запахнул — и ходу из хаты. А когда через чулан шел, споткнулся о чемодан и, одним словом, растянулся во весь рост. А верста я, как видите, приличная, аккурат наружную дверь лбом достал.

Брызнули искры у меня из глаз. Ну, думаю, на фронте — и малюсеньким осколком не задело, а через чемодан чуть контузия не случилась… Не успел я очухаться, голоса из комнаты: «Отец! — кричит мать. — Это ж сын наш, Коленька. Я, когда он корил нас, не угадала его, а как сказал он это свое „одним словом“, вмиг признала. — И снова в крик: — Чего жо ты стоишь, пентюх?»

Таська, сестра, первая опомнилась — и прыг в чулан за мной. Пока я корячился, поднимаясь, она на меня и налетела в потемках. С испугу не поняла, что к чему, и как завизжит: «Дяденька, не трожь!» Схватил я ее за косы, да как врежу ниже спины: «Какой я тебе дяденька? Брат я твой Колька». Охнула Таська и голыми ручонками обняла меня за шею.

Так и появились мы оба в хате. Я, с раной на лбу, и она, перепуганная и счастливая, у меня на руках.

Ну а дальше было то, чему и надо было быть с самого начала.

…Мы с Гончаренко сидели, не проронив ни слова. Иван Васильевич даже рот раскрыл.

— А ты говоришь, Ваня, без единой царапины. Как видишь, были они у меня. Пусть и житейского характера, но были. А все из-за нее, войны проклятой… Одним словом, давайте, как говорится, удочки сматывать.

Мы без возражения собрались, залили костер водой.

— Дождь будет, — потянул носом Гончаренко.

Мы с Сергеевым усомнились.

— Какой дождь… Ветра нет, небо чистое, и с вечера закат ясный был.

Гончаренко, прежде чем попрощаться, на секунду придержал меня.

— Не будет вскорости дождя — считай меня кем хоть. А ежели прыснет — милости прошу до моего шалашу.

Мы молча шли с Сергеевым по темной хуторской улице. Мой долговязый спутник без конца спотыкался, сетуя на слабое зрение.

Неясный гул раздался в тиши…

— Обычно камень ночами не рвут, — сказал Сергеев.

Гул повторился громче.

— Гром! — одновременно вырвалось у нас.

В южной части неба полыхали, с минуту на минуту всё более яркие, зарницы.

Мы смущенно потоптались и разошлись, не сказав больше ни слова. А раскаты грома всё гремели: то с глухим протяжным ворчанием, то с палящим коротким треском.

Змеиный клубок

Два дня, не переставая, шел дождь. Каждый вечер, обув сапоги хозяина, я бегал ко двору Гончаренко и не заставал его. Я уже стал опасаться, что срок моей командировки истечет прежде, чем мы встретимся.

Что влекло меня к егерю?.. Загадочность или его непосредственность?

Наконец, на третий день, под вечер, я нос к носу столкнулся с Гончаренко у порога его дома.

На минуту зашли в хату.

Чучела птиц и ружье на стене выдавали привязанность хозяина. Мое внимание привлекла птица размером с гуся.

— Дрофа, — объяснил Иван Васильевич.

— А что это? — Под стеклом узкая натянутая полоска, словно из черной кожи.

— Змеиная шкура.

С недовольным содроганием отдернул руку.

Гончаренко озорно улыбнулся…

Не сговариваясь, идем к колодезному срубу.

— Видишь наездника? — киваю я в сторону холма.

— Дывысь! И вправду, словно верховой. Ай, глаз у тебя!

— Расскажи лучше, по каким признакам ты тогда дождь предугадал.

— Признаков куча.

Восхищение в глазах Гончаренко вытесняет недоумение: мол, не лезь до меня с глупыми вопросами.

— А все же?

— Тьфу, черт! Самые обыкновенные те признаки. Закат хороший, а росы утром не было, ветер враз повернул на южный, и не на чистый калмык, а на сырой юго-западный, дед Микита обычно приговаривал: «С гнилого места дуе». На леваде одуванчик скорючился, будто его мороз прихватил, в колодце вода поднялась.

— Это что же — учение деда Микиты?

— И его, и собственные наблюдения. Я ведь,