Комендантский час - Владимир Николаевич Конюхов

из них происходит необъяснимое… Небольшое деревце (или куст, одиноко растущий на горе) своим очертанием вдруг начинает напоминать коня и седока на нем… Всадник на вершине горы… Конь несется, выбрасывая ноги далеко вперед, и верховой, припав к гриве, словно влит в седло.

…Окна в доме, где я снял квартиру, смотрели на закат, и я какой уж день недоумевал, что бы это могло быть. Хозяин Федор Абросимович, по слабости зрения, ничего не мог объяснить.

Крепкий для своих восьмидесяти лет, он беспрерывно курит, бросая окурки на пол…

— То я по привычке, — ловит он мой взгляд, — раньше пол у хате був земляной.

И тут же заинтересованно присаживается рядом.

— А знаешь, отчего наш хутор Микитиным кличут? Возьми, к примеру, Маслов. Ясно, от пана Маслова. Крюков — от пана Крюка. Зарубин — от Зарубина, станица Тацинская — от пана Тацина. А Микитин? Нэ було такого пана…

Я невольно смотрю в окно, выходящее в глухой сад, в конце которого чернеет решетка массивных ворот, остатки стены из дикого камня…

— Дача панов Тациных…

— Тех самых?

— Ну-у, — сплюнул Федор Абросимович. — Самы́е богатеи. Сын старого Тацина на даче вздумал конюшню устроить. Я и то припоминаю.

— А как же название хутора?

Федор Абросимович ставит на стол кринку молока, кладет рядом ломоть серого хлеба, пару вареных яиц.

— В честь охотника Микиты. Он хочь не с нашего хутора, но своим нравом слыл на всю округу. А старое название хутора — Кобелёв.

— Сколько здесь нахожусь, и дворняги приличной не видел…

Федор Абросимович усмехнулся:

— Вперед того именовался Марининским, по барыне Марине, покуда у ее дочки пан Тацин не выменял хутор на собак. Нас повсеместно дразнили «собачниками». До драки дело доходило, так народ серчал на обидное прозвище.

— А Микита?

— Микита? Не кланялся он панам. Помер тута у родичей. Потому и прижилось новое название.

— Чем же он знаменит был?

Федор Абросимович развел руками.

— Сказывают всяко. Сам я его раза три и бачил. Одно знаю, помогал он красным, как и Щадёнок. — И тут хозяин заметно оживился: — Наш, хуторской. Полное имя его Дробащенков Евстигней Харитонович.

Поспешно вскочив, стал рыться в комоде, ругаясь вполголоса. Наконец вытащил пухлый альбом, перевязанный синей тесьмой.

— Ось!

На пожелтевшей фотографии — двое кавалеристов. Лихо сдвинутые папахи, кожаные портупеи, боевые сабли. Один совсем мальчишка, другой постарше. Федор Абросимович указал на него:

— Братуха мой, Петро. Про Мордон-дивизию слыхал? В ней он служил, а карточку с самого Царицына прислал.

Я спросил, нет ли какой связи между Щаденко и кличкой Дробащенкова.

— А як же, — разулыбался хозяин. — История занятная. И приключилась вона в восемнадцатом годе.

Он бережно взял фотографию, вложил в альбом.

— Так вот. Вел тогда Ворошилов с Щаденко и Харченко свою армию на Калач и Царицын. Сила у ёго грозная була.

Под Жирновым эшелоны его стали. Казаки мост взорвали. Денька на два заглянул Щаденко до нас. Звал в свою, як её… бригаду. На сердце тогда у многих накипело. Но вступать в красную дивизию побаивались… С белыми несладко, и с энтими не мед. Хто побойчее, не раздумывал. И наш Петруха тож. Оседлал кобыленку и пошел в отряд до Харченки. Когда выстроились новобранци, глядь, и Дробащенков с ними. Петруха и другие хлопцы моложави, а ему тогда давно за полста перевалило. Хуторяне над ним смеяться: «Куды тоби, Евстигней? Чувал худой. На скаку усё из тебя повысыплется». И Харченко тож молвил: «Может, передумаешь, батько? Дорога неблизкая. И стреляют ще». А тут как раз Щаденко. «А чёго, гаво́рыть, видный воин. В обозе самый раз будет». Хмыкнул только Харченко: плетку за ре́мень, та и оставил Евстигней Харитоныча в покое.

Взяли у белых ще по весне Тацинку. А посля гнали их от Ковылкина и Косырки до самой Обливской. И вот однажды, — понизил голос Федор Абросимович, — расположилися отряды Харченки и Щаденки на ночлег в хуторе близ Морозовки. Расседлали коней, разожгли костер, кондёр варят. Похлебали супцу, спать положились. А среди ночи — казаки. Свистят, гикают. Посты порубали и давай гоняться за каждым пешим верхом. Отбивались наши, як могли. Та от вострой шашки куды ж денешься? Петруха наш и ще хлопцы, вместе с Харченко, вырвались из хутора. Прискакали на взмыленных конях в Морозовку, собрались в кружок и давай горевать: «Пропал славный боевой командир Щаденко. Коли и жив, попробуй его вызволи. Белые кругом хутора заслон выставили».

А Щаденко и впрямь угодил, шо кур в ощип. Оглушили ёго до беспамятства в ночном бою. Утром очнулся, кругом товарищи порубаны, казаки шныряют. Оклемался малость Щаденко, думать не придумает, як из хутора выбраться.

Дывыться, едет по ву́лице телега с сеном. А возница — до чёго ж знакомый. А це Дробащенков спокойно на волах тика́ет до своих. Увидал Щаденко — слез, вроде ярмо поправить, а сам гаворыть, не оборачиваясь: «Ховайся, Щадинок, у сино».

Ефим Афанасьевич — шасть на телегу и зарылся в сено. У околицы останавливают Дробащенкова казаки. «Чего везешь?» — «Нэ бачите, сино», — отвечает Евстигней Харитоныч. Так и доставил Щаденко да своих…

В годе двадцать пятом чи чуток попозже наезжал к нам в хутор Щаденко. Уж тогда важною персоной был. Ручкался почти с кажным, но с холодцою. Евстигнея особо отметил: подарил свою шинель и картуз с кокардою — командирский, значится.

С тех пор Щаденко мы более не видали. Дослужился, сказывают, до генеральского чину.

В это время дверь отворилась и вошел коренастый, черноголовый мужчина, обутый в ярко начищенные сапоги.

— Здорово, Абросимович, — пробасил он и, не обращая на меня внимания, попросил подсолнечного масла.

— На что тебе? — полюбопытствовал хозяин.

— Хлеб для прикорма помаслю. У гребли попробую вечером сазана взять.

— Ты, Ваня, знакомься, — показал на меня Федор Абросимович. — Газетчик приехал.

— Расследуешь чего? — насторожился вошедший.

Я пояснил, что собираю материал по жирновскому карьероуправлению.

— Тогда давай знакомиться, — повеселел пришедший. — Гончаренко Иван Васильевич… Хочешь, вместе порыбачим?

Я не знал, что ответить.

— Ступай, чего там, — сказал хозяин. — Ванька — рыбак заядлый. — И, спохватившись, обронил: — Внук он того Микиты.

— Уже растрепался, — с напускной строгостью проговорил Гончаренко.

Федор Абросимович долго молчал после его ухода…

— Егерь по должности. От вашего брата и милиционеров страсть як хоронится… А всё из-за баб… Одно строчат на нёго жалобы… Однако ж Ванька мужик хочь и бусорный, но правильный.

— Что ж дальше было с Дробащенковым? — поторопил я старика.

Федор Абросимович провел рукой по лбу.

— Память проклята. Ну та ладно, на год, на два ошибусь, грец с ним. Где-то, кажись,